себя прочно стоящим на земле.
Лагерь, в который Сергей попал и в котором отсидел весь свой срок до дня освобождения, находился рядом с поселком Бугутма, в сорока километрах на север от Новокузнецка. Здесь еще до войны была построена средних размеров фабрика, выпускавшая шпалы и крепь для горных выработок. Осенью сорок первого года, когда после мобилизации работать тут стало некому, через поле от фабрики соорудили зону, поставили вышки, комендатуру, четыре больших, из хорошего дерева, барака – здесь всем повезло – и к ноябрю, заселив лагерь, снова ее пустили. После войны на фабрике мало что изменилось. Как и раньше, в цехах работали почти одни заключенные, и так они за эти годы сроднились – лагерь и фабрика, так приладились друг к другу, что, наверное, и сейчас все в Бугутме по-старому: те же разводы, те же смены, та же работа.
Освободился Сергей в самом конце пятьдесят четвертого года, но уезжать никуда не стал. Он не пытался вернуться в Москву, не искал родных и не написал ни по одному из адресов, которые ему дали эсеры и которые он, несмотря на двенадцать прошедших лет, помнил все. Он остался здесь, в Бугутме, и больше года проработал вольнонаемным на той же фабрике.
Тюрьму и лагерь он знал, здесь он вырос и выжил, значит, знал неплохо, он привык ко всему тому, что было лагерем, к ходу лагерной жизни, к ее правилам, к тому, что здесь было важным и за что следовало бороться, и теперь, когда надо было начинать все сначала, сразу на это решиться не мог. Как и другие, он мечтал о свободе, мечтал быть свободным и жить там, где живут свободные – вне зоны, вне лагеря, но и тогда лагерь для него был в центре всего, в центре любой свободы и он с трудом мог представить себе, что живет где-нибудь, где рядом нет лагеря.
Лагерь по-прежнему тянул его, и он каждый день вечером, после конца фабричной смены, когда заключенных уводили обратно в зону, ждал полчаса, час, пока все успокоится, и шел за ними. Он доходил почти до самых ворот, здесь сворачивал и начинал кругом обходить лагерь. Везде было темно, и только от прожекторов, ярко освещавших зону, сюда доставало немного света и были видны длинные, гладкие, как при луне, полосы снега и неровные, вдавленные в него тропинки. 3имой он старался держаться как можно ближе к лагерю, но к лету круги расширились, теперь внутри них оказался и небольшой березняк, и такое же небольшое болотце, путь его удлинился и все чаще Сергей стал возвращаться в Бугутму уже к ночи. Все-таки и после лета он прожил здесь целую осень, затем половину зимы и только в январе пятьдесят шестого года вдруг понял, что свободен, что его никто не держит, в один день взял расчет, на попутке добрался до Новокузнецка и сел в первый же поезд, идущий в Россию.
В камере курганской тюрьмы вместе с ним сидел Федор Васильевич Лужков, из всех эсеров, кажется, самый старый, первый раз он арестовывался еще в 1889 году. У Лужкова была жестокая астма, по ночам он задыхался, хрипел, но к утру приступ обыкновенно проходил, он звал Сергея сесть к нему на нары, и они часами то рассказывали друг другу о своем детстве, то просто хвастались им. Часто эти разговоры кончались тем, что они принимались уличать друг друга во лжи, ругались, и Сергей уходил на свое место. На следующий день они обыкновенно мирились. Такие разговоры он вел только с Лужковым. Почему – не знаю. Кажется, тот тоже рано лишился родителей, и так же сразу обоих, они умерли в одну неделю во время вспышки холеры. Это равняло их. Друг о друге они знали почти все. Только о времени, которое было рядом со смертями и арестом, они не говорили ни разу, ни разу его не касались. Из осторожности Лужков и Крейцвальд даже создали запретную полосу в несколько месяцев шириной, защитный кокон, после которого их жизнь начиналась как бы заново.
В первые годы своей лагерной жизни Сергей чаще других вспоминал именно Лужкова. Обычно он представлял его братом, своим и Николая. Звали Лужкова так же, как их младшего брата, – Федором. Федора, родившегося всего за год до ареста родителей, Сергей знал мало, и это совпадение имен сразу его привлекло. Вместо Федора, которого помнить не мог, он вспоминал Лужкова, замещал Федора Лужковым, и их все равно, так же, как и на самом деле, было три брата: Николай, Сергей и Федор.
Так продолжалось несколько лет. Потом, когда помнить Москву, родных, все, что было с ним до заключения, до спецдетдома, ему стало трудно, возможно, из-за той путаницы, которая была связана с Федором и Лужковым, он, недолго думая, соединил свои воспоминания с его, соединил свое и его детство, а Лужкова помнил после этого уже только взрослым и не выделял из других эсеров.
В лагере Сергей вообще старался все, связанное с эсерами, слить воедино, вспоминать и помнить их только вместе. Психологи, занимающиеся детьми, говорили мне, что так и должно быть, ребенок всегда хочет, чтобы его родители были вместе. В этом основа его уверенности в себе. В сознании ребенка родители слиты, он не делит их и больше всего боится противопоставить друг другу и обидеть. Если от него добиваются, кого он больше любит – маму или папу, он или говорит «не знаю», или «и маму, и папу».
В лагере помнить эсеров вместе и не разделять их Сергею помогала партийная солидарность, созданное заключением сходство судеб и то, что при нем они жили и были действительно всегда вместе, всегда в одной камере. Теперь, когда Сергей был на свободе, ехал и мог ехать куда угодно, его общая память о сокамерниках начала распадаться. У каждого эсера были свои родные, свой дом со своим адресом, и эти адреса, которые в тюрьме помнились и говорились просто так (никто не надеялся на скорое освобождение Сергея, тем более, на свое), теперь вдруг сделались самым важным. По ним, по этим прежним местам жительства, они и стали дробиться, расходиться в разные стороны.
Вместе с Сергеем на свободу вышла какая-то часть жизни его сокамерников, приговор «без права переписки» был нарушен, и теперь ему следовало написать по каждому из адресов, по каждому – свое, чтобы то, что он знал о сидевших вместе с ним, дошло до их родных. По адресам Сергей и разделил их на фракции: московская, ленинградская, киевская… Первой была пензенская. В расписании, висевшем в вагоне, значилось, что поезд идет в Москву через этот город. В Пензе жили, или, во всяком случае, двенадцать лет назад жили, родные Лужкова – жена Нина Петровна и дочь