Читать интересную книгу Заря вечерняя - Иван Евсеенко

— Вот помру, тогда…

Кукушка опять выглянула, торопливо и, как показалось Николаю, почему-то испуганно прокричала два раза и спряталась. Он выключил на кухне свет, прошел в спальню и осторожно, стараясь не разбудить Валентину, лег. Вначале думал, что не уснет, что неотвязные мысли о материной болезни будут мучить его до самого утра. Но все-таки уснул, должно быть, одолели его усталость и тревога.

Приснился Николаю плачущий ребенок. Как будто сидит он на лугу под кустом лозы и плачет. То ли кто его обидел, то ли он заблудился и никак не может найти дорогу домой. Николай подходит к нему, берет на руки и несет к речке, чтоб переправиться на ту сторону, в село. Но лодки возле берега не оказывается. Тогда Николай начинает кричать, надеясь, что кто-нибудь в селе его услышит и перевезет, а уж там ребенок успокоится. Но никто не выходит на берег, кажется, все село вымерло, опустело. Николай понимает, что кричит он совсем напрасно, что помощи ему не дождаться. Напрасно плачет и ребенок…

* * *

Утро занялось чистое, светлое. Из-за домов, из-за водохранилища встало по-апрельски веселое, радостное солнце. На березе возле подъезда пел свою утреннюю ежедневную песню скворец. Шумливые воробьи то и дело налетали на балкон к кормушке, которую еще зимою по настоянию Сашки сделал Николай, склевывали там одно-два зернышка и куда-то уносились. За ночь, казалось, все в природе еще больше помолодело, ожило после долгой беспробудной зимы.

Валентина, собираясь на работу, подошла к Николаю, наблюдавшему возле окна суетливую весеннюю жизнь, спросила:

— Может, мне остаться?

— Не надо, — ответил он, — иди. Чем ты поможешь?

Валентина постояла рядом несколько минут, молча и тихо. Потом едва слышно коснулась его плеча.

— Ну что ты, Коля? Поправится…

Он промолчал. Что сейчас об этом говорить. Через несколько часов все будет ясно.

— А ты останешься? — стала складывать в сумку какие-то бумаги Валентина.

— Я останусь.

— Тогда отведи Сашку, а то я опаздываю.

— Хорошо, — пообещал Николай.

С осени, как только приезжала к ним мать, Сашка в садик не ходил. Спал он тогда вволю, часов до десяти, потом поднимался, и начиналась у них с матерью своя, особая жизнь. Дружно позавтракав и помыв посуду, они отправлялись гулять в парк, где было понастроено множество всяких домиков, качелей, лежал громадный камень, который стерегли три вырезанные из дубовых колод богатыря. Гуляли они до тех пор, пока Сашка не уставал качаться, летать на самолетах, ездить на оленях и верблюдах. Николай, слушая вечером Сашкины рассказы, иногда говорил матери:

— Балуешь ты его.

— Балую, — улыбалась она. — У него возраст сейчас такой, побаловаться. Не все же время под барабан ходить.

Это она про детский сад. Один раз видела, как воспитательница там в барабан стучит, а детишки по кругу ходят — зарядку делают. Расстроилась, помнится, чуть ли не до слез. Ну что это, говорит, за жизнь такая, как солдатики.

А Сашка, он парень ушлый, почувствовал слабинку и командует бабушкой, как хочет. Надоест в парке гулять, тянет в лес за железнодорожную линию или, и того хуже, на водохранилище — рыбу ловить. Николай несколько раз видел: стоят с удочками на берегу, ловят.

Он начал будить Сашку. Тот долго что-то мычал спросонья, ворочался с боку на бок, наконец свесил с кровати худые, все в синяках ноги, спросил:

— Бабушка не вернулась?

— Нет, — ответил Николай, толком не зная, как объяснить, почему и откуда не вернулась бабушка. — Давай собираться.

Сашка стал натягивать колготки, потом рубашку. Николай попробовал было ему помочь, но Сашка не дался, объяснив, что бабушка делает все не так. Николай отступил, стал ждать, немного с удивлением наблюдая за сыном. А тот, уже окончательно проснувшись, ловко, одним махом обул ботинки, завязал бантиком шнурки и повел Николая на кухню, совсем по-матерински приговаривая:

— Давай перехватим что-нибудь.

— Завтракать ведь в садике будешь, — невольно улыбнулся Николай.

— Какой там завтрак! Каша одна.

Николай отрезал кусок колбасы, хлеба, отдал Сашке, а сам присел напротив него и опять удивился, как все-таки Сашка за эти полгода рядом с матерью вырос, повзрослел. Мать с детьми умеет. Балует, конечно, Сашку, но балует там, где можно, а где нет — она умеет быть строгой. Сашка, пока мать не приехала, толком пуговицу не мог застегнуть, а теперь вон и одевается сам и за одеждой следит, вечером развесит ее на стульчике, аккуратненько, ровненько, складочка к складочке.

Садик у них совсем рядом с домом, всего через один квартал, но шли они минут пятнадцать. Вначале Сашка затащил Николая на спортплощадку, всю вдоль и поперек размалеванную мелом. Чего тут только не было: обыкновенные классики, волк из «Ну, погоди!», Винни-Пух, ракеты, поезда, угрожающие надписи, солнце и птицы, смешные рожицы. Сашка победителем прошелся по всем рисункам в самый угол площадки и показал свой:

— Это бабушкин дом, это бабушка, это я.

— Молодец, — похвалил его Николай.

— А вы еще не приехали.

— Но приедем, — забылся на мгновение Николай.

Потом им встретилась соседка по подъезду Вера Ивановна, с которой мать частенько сиживала по вечерам на скамейке.

— Что-то давно Александровны не видно, — поставила она на тротуар сумку с коробкой вермишели и батоном.

«Приболела», — хотел было объяснить Николай, но Сашка опередил его:

— В больнице бабушка. У нее воспаление.

Вера Ивановна заохала, заволновалась.

— Говорила я ей, не бегайте, Александровна, в одной кофточке, зимно еще. А она все чтоб полегче да повольней…

Это правда. Мать и здесь, и в деревне тяжелой одежды не любила. «Будешь работать — не замерзнешь», — бывало, посмеивалась она и всю зиму в любые морозы ходила в фуфайке, для надежности подпоясав ее каким-либо стареньким платком. А с весны, как только начинало покрепче припекать солнце, забрасывала фуфайку подальше на печь, снимала сапоги и так, налегке, босиком бегала и в саду, и на огороде до самой осени, до сентября месяца.

— Ну кланяйтесь ей, — подхватила сумку Вера Ивановна. — Пусть выздоравливает скорей, а то и поговорить не с кем.

— Хорошо, поклонюсь, — как-то странно, по-старинному ответил Николай и, взяв за руку нетерпеливо переминавшегося рядом с ноги на ногу Сашку, повел его дальше.

В садике они едва не опоздали на завтрак. Дети уже с шумом рассаживались за столы. Няня, осуждающе покачав головой, пронесла мимо Николая и Сашки поднос с ровно нарезанными кусочками хлеба и масла.

— Рано заберешь? — спросил свое обычное Сашка.

— Рано, — ответил Николай и, не дожидаясь, пока Сашка разденется, вышел.

Квартира встретила его пустотой и холодом. Он поплотнее закрыл дверь на кухню, чтоб не слышать, как там время от времени кричит говорливая кукушка, и прошел в комнату, с каким-то особым чувством посмотрев на ярко-красный телефон в углу на полочке. Надо было чем-то заняться. Николай достал из кладовки пылесос и хотел уже было начать уборку, но вдруг вспомнил, что у них в деревне считалось плохой приметой подметать в доме сразу после отъезда в дальнюю дорогу кого-либо из родных и близких. Мол, не торопись выметать память об уехавшем, не желай ему зла.

Никаким приметам Николай, конечно, не верил, да и мать никуда не уезжала, но все равно он остановился, спрятал назад пылесос. Как-то стыдно стало ему в такую минуту заниматься мелочным, ничтожным делом. Он сел в кресло, раскрыл наугад книгу, которая лежала рядом на столике, и стал читать:

«Старуха Анна лежала на узкой железной кровати возле русской печки и дожидалась смерти, время для которой вроде приспело: старухе было под восемьдесят».

Николай замер, не смея читать книгу дальше, не смея и не желая узнавать, умерла или нет неведомая ему старуха Анна. Он вдруг ясно и отчетливо понял, что чем бы ни стал заниматься сейчас, все будет напоминать ему о матери, о ее болезни. И тут уж никак не спасешься, нигде не спрячешься от мыслей и дум о ней. Да и не надо, наверное, прятаться…

Николай представил, что сейчас делается в больнице: в ординаторской, в операционной, в двух перевязочных, гнойной и чистой, в палатах и даже на кухне. Несколько лет тому назад он упросил Бориса, который работал тогда еще просто хирургом, взять его на операцию.

— Зачем тебе это? — с любопытством посмотрел на него Борис.

— Не знаю.

— Ладно. Только без обмороков.

— Постараюсь, — пообещал Николай.

Он действительно толком не понимал, не мог объяснить, зачем ему вдруг захотелось побыть на операции. Скорее всего из самого обыкновенного любопытства, из желания увидеть, узнать еще незнаемое.

В ординаторской Борис дал Николаю халат, высокую докторскую шапочку и велел ждать. Николай кое-как напялил все это на себя, чувствуя, как он смешно и нелепо выглядит в высоком накрахмаленном колпаке, и сел в самом уголке возле окна. Потихоньку в ординаторской стали собираться врачи. Надевая халаты, они из обыкновенных, часто даже неприметных, невзрачных людей превращались в грозных и недоступных вершителей человеческих судеб. Женщины, плотной стайкой окружив молоденькую, лет двадцати трех — двадцати четырех врачиху, обсуждали ее наряд: розовое платье с двумя бледно-зелеными полосами на груди, которое якобы она связала сама; а мужчины, точно так, как у Николая в управлении, вели разговор о хоккее, горячились и спорили вплоть до обидных, несправедливых слов. И все равно, несмотря на эту кажущуюся схожесть обстановки и разговоров, Николай чувствовал себя в ординаторской подавленным и лишним. Он не знал той тайны человеческого существования, которую знали врачи, не был властен ни над жизнью, ни над смертью, и поэтому относился к ним совсем по-иному: к жизни просто и доверчиво, а к смерти — настороженно и, в конечном итоге, трусливо. Именно эта трусость, наверное, и заставила его напроситься на операцию, чтобы почувствовать недолговечность своего собственного существования и проверить, так ли тягостно это чувство, как о нем говорят…