Читать интересную книгу Заря вечерняя - Иван Евсеенко

За всю свою жизнь мать ни разу толком не выспалась. Зимой и летом она неизменно вставала в половине пятого, чтоб успеть до восьми часов, когда надо бежать в школу на уроки, подоить корову, накормить кабана, кур, вытопить печь. Лишь иногда летом, в самую жару, она прилегала в прохладной кладовке, на старой, выброшенной туда кровати. И этих двадцати минут ей хватало, чтоб, не приседая, хлопотать по хозяйству часов до десяти — одиннадцати. В последние два года, приезжая на зиму к Николаю, мать не переменила своей привычки: вставала ни свет ни заря и, стараясь никого не разбудить, начинала готовить завтрак. Николай и Валентина пробовали отговорить ее, но мать лишь улыбалась:

— Кто рано встает, тому бог дает, а кто долго спит, тому и бог не велит.

Она по-деревенски каждый день варила свежий суп, пекла оладьи, не признавая вчерашней остывшей еды. Отправив Николая и Валентину на работу, мать обязательно находила себе какое-нибудь занятие: трясла половики, мыла полы, вываривала на плитке белье, сокрушаясь, что вода в водохранилище, которое начиналось сразу за их домом, грязная, стоячая и полоскать в ней белье никак нельзя. В городской жизни мать больше всего не любила магазинов, очередей, суетной толкотни возле прилавков. Ей в два раза было легче съездить за какой-либо морковкой или кочаном капусты через весь город на базар, чем терять время без толку в очереди.

Николай поправил в ногах матери одеяло и осторожно вышел из палаты. Старушка няня, дремавшая в вестибюле в кресле, провела его до двери. Маленькая, сухонькая, гулко шлепая по ступенькам разношенными сандалиями, она утешала, уговаривала его:

— Выдюжит, сынок. Молодая еще.

Николаю от этого старушечьего участия стало как-то легче, спокойней на душе. Он улыбнулся ей в ответ, попрощался и пошел к остановке троллейбуса без прежнего чувства растерянности и тревоги, которое вот уже почти целые сутки не оставляло его ни на минуту. Действительно, болеют люди и похуже, и потяжелей и ничего — выздоравливают. Полежит мать недельку-другую, а потом поднимется и будет, как тогда, после аппендицита, посмеиваться над собой: «Надо же, весна, а я разнежилась, расхворалась».

Дома Николая ждал Борис. Он сидел на кухне и о чем-то разговаривал с Валентиной. Увидев Николая, Борис не поднялся, не подал ему руки, как делал это обычно, а лишь посмотрел в упор, испытующе и как-то по-докторски безжалостно. Николай постарался не придать этому его взгляду особого значения. Борис и раньше не умел смотреть мягко, что при его работе и неудивительно. Зато Валентина сразу выдала свою тревогу, недоброе предчувствие.

— Борис говорит, надо оперировать.

— Опухоль?

— Возможно, — отодвинул в сторону стоявшую перед ним чашку Борис.

Николай присел на кухне, но не рядом с ними, а чуть в сторонке, возле окна.

— Когда операция?

— Завтра.

Валентина заплакала, но негромко, не тяжело, словно боялась, что своим преждевременным плачем накличет какую либо новую беду.

— Пока волноваться нечего, — попробовал успокоить ее Борис — После таких операций живут до ста лет.

— Правда, Боря? — сквозь слезы улыбнулась Валентина.

— Правда.

Без матери на кухне стало как-то неуютно, пусто, казалось, она вся нахолодала, отсырела. Сервант, холодильник, табуретки и вообще все вещи как будто сдвинулись со своих мест и теперь стояли в растерянности и недоумении.

Приехав осенью, мать первым делом побелила на кухне. Это в городской жизни привыкли делать ремонт раз в два-три года. Побелят из пылесоса потолок, оклеят новыми обоями стены, покрасят полы, окна и живут до следующего ремонта, хотя на кухне иногда копоти в палец. Николай с Валентиной тоже так жили. А вот мать в деревне белила на кухне почти каждый месяц. Отдышавшись несколько дней после дороги, она купила в хозяйственном магазине щетку, долго выпаривала ее в ванне, жалея, что не захватила из дому свою, уже бывшую в работе, и принялась наводить порядок. Побелила раз, потом второй, чуть добавив в мел синьки, вымыла окна, полы, полила на серванте зачахшую было фиалку. Мать цветы любила. Дома у них и на подоконниках, и на столе, и даже на лежанке — везде цветы: огонек, кактус, столетник, китайская роза. Каждый свой день мать начинала с того, что вытирала запотевшие за ночь окна и поливала цветы. Она и здесь, в городе, не изменила своей привычке. Окна у нее всегда сияли, протертые до синевы специально заведенной тряпочкой, и фиалка вскоре ожила, а через месяц на ней появились бледно-розовые, величиной с двухкопеечную монету цветочки. Мать не могла нарадоваться на нее и даже отсадила для себя, для дома, небольшой росточек.

— Я, пожалуй, пойду, — поднялся Борис.

— А может, посидишь еще немного? — стала просить его Валентина.

— Нет, пойду. Завтра трудный день.

— Да, конечно, — пошел провожать его в коридор Николай.

Он подал Борису плащ, шляпу, открыл дверь, но в последний момент не выдержал и, оглянувшись на Валентину прямо спросил:

— И все-таки, есть надежда?

— Есть. Анализы неплохие.

— Ты на операции не будешь?

— Нет, у меня своя работа.

Николай смутился, работа у Бориса действительно иная, с живыми он дела не имеет.

— Позвони завтра.

— Позвоню, часа в два. Ждите.

Легко, по-спортивному Борис стал спускаться по ступенькам вниз, словно старался как можно скорее уйти от Николая, от его расспросов и просьб.

Познакомились они с Борисом в армии в самом начале службы. Сержантская школа, в которую они попали, только формировалась, и у нее еще не было необходимого запаса учебных макетов, всевозможного снаряжения, техники и даже постельных принадлежностей. Поэтому в первый же день, едва успев переодеть, новобранцев увезли в поле к громадным скирдам соломы, где они должны были набивать матрацы. Стояла уже поздняя, дождливая осень. Машины к скирдам не доходили, и солдаты, выстроившись цепочкой, таскали матрацы к узенькой проселочной дороге. Здесь, идя друг за другом, они впервые и разговорились. А потом сержант неожиданно оставил их вдвоем караулить матрацы до глубокой ночи, потому что машины где-то застряли в непролазной черноземной грязи.

Забравшись в скирду соломы, Николай с Борисом не очень зорко несли свою первую солдатскую службу, больше разговаривали, вспоминали гражданскую жизнь. Вернее, вспоминал и разговаривал Николай, а Борис слушал и лишь в самом конце обмолвился, что он детдомовский и что родители его погибли во время войны.

Николай написал про Бориса матери, и она, частенько присылая посылки, вкладывала туда что-нибудь специально для него: то домашние коржики, то горсть тыквенных семечек, то шерстяные самовязаные носки, хотя в армии их носить не полагалось.

Приехав в город, мать с Борисом быстро подружилась. Случалось, они засиживались на кухне допоздна, обсуждая бог знает какие вопросы. Мать умела его разговорить…

Неожиданно на ходиках, висевших над холодильником, открылась дверца, оттуда выглянула крошечная кукушка и прокуковала один раз. Час ночи. Пора было ложиться, ведь неизвестно еще, какой завтра выпадет день, но Николай все сидел и сидел на кухне, слушал, как бойко и весело постукивают ходики. Было так тихо, что иногда ему даже казалось, будто он слышит, как внутри часов копошится в своем гнездышке кукушка, готовясь опять выглянуть из окошка и отсчитать истаявшие, убежавшие куда-то в ночь, в неизвестность минуты.

Часы эти привезла из дому мать. Она часто любила рассказывать, что купил их когда-то, еще до войны, отец в подарок ей на день рождения. Полтора года часы шли исправно, не опаздывая и не забегая вперед, но во время бомбежки они остановились. Сколько помнит Николай, часы висели на гвоздике в каморе, затянутые пылью и паутиной. Знай, конечно, он, что внутри этих часов прячется кукушка, им бы несдобровать. Насчет всяких гнезд в детстве Николай был большой охотник. Но он не знал, и часы благополучно довисели до того дня, когда Николая начали уже интересовать не гнезда, а всякие машины и механизмы. Возился с часами он долго, но все-таки пустил их. Правда, кукушка вначале кричала как-то хрипло и даже несколько раз ошибалась, но потом исправилась, и часы из каморы опять перекочевали в дом.

За долгие годы одинокой жизни мать привыкла к ним и вот, уезжая на зиму в город, каждый раз брала с собою. Ночью ей не надо было вставать с кровати, зажигать свет, тревожить Сашу, с которым она спала в одной комнате, — кукушка всегда будила ее в пять часов своим веселым утренним криком. Николай несколько раз пытался было завести разговор насчет новых современных часов с боем, но мать всегда отказывалась, шутила:

— Вот помру, тогда…

Кукушка опять выглянула, торопливо и, как показалось Николаю, почему-то испуганно прокричала два раза и спряталась. Он выключил на кухне свет, прошел в спальню и осторожно, стараясь не разбудить Валентину, лег. Вначале думал, что не уснет, что неотвязные мысли о материной болезни будут мучить его до самого утра. Но все-таки уснул, должно быть, одолели его усталость и тревога.