Если и есть что-то, что мужчины ненавидят больше, чем умную женщину, так это умную женщину, которая делает свой собственный выбор, когда дело касается ее собственной сексуальной жизни. Это было целое дело: было написано много сексистской, антисемитской чуши, проводились дуэли на пистолетах, использовались слова «польская мразь», а доктор Кюри погрузилась в глубокую депрессию.
Но тут в дело вступает лучшая подруга-инженер.
Ее звали Герта Айртон, и она была эрудитом. Вспомните свою школьную подругу, которая всегда получала одни пятерки, но при этом была капитаном футбольной команды, делала освещение для драматического кружка и подрабатывала лидером суфражисток. Герта известна тем, что изучала электрические дуги — молнии, но гораздо круче. Мне нравится фантазировать о том, как она использует свои научные знания, чтобы сжечь врагов Мари дотла в стиле Зевса, но правда в том, что их взаимная любовь и поддержка в основном сводилась к совместному отдыху, чтобы избежать французской прессы.
Иногда дружба состоит из тихих маленьких моментов и не включает в себя смертоносные молнии. Разочаровывает, я знаю. Но иногда дружба состоит из предательства, душевной боли и двух лет попыток забыть, что ты заблокировал номер человека, чьи заказы на вынос ты запоминал наизусть.
В любом случае. Мораль этой конкретной истории такова: я считаю, что инженеры не все плохие. Но те, с которыми я пытаюсь сотрудничать, часто оказываются нестабильными. Как сейчас, например. Марк, специалист по материалам в BLINK, смотрит мне в глаза и в третий раз за две минуты говорит мне: — Невозможно.
Хорошо. Давайте попробуем еще раз. — Если мы не сдвинем выходные каналы дальше друг от друга…
— Невозможно.
Четыре. Четыре раза за… Хорошо. Все еще две минуты.
Я делаю глубокий вдох, вспоминая технику, которую использовал мой старый психотерапевт. Я посещала ее некоторое время после того, как мы с Тимом расстались, когда моя уверенность в себе была на шесть футов ниже, веселясь с недовольными личинками и мезозойскими окаменелостями. Она научила меня тому, как важно отпустить то, что я не могу контролировать (других), и сосредоточиться на том, что я могу (своих реакциях). Она часто делала такую хитрую штуку: переформулировала мои собственные утверждения, чтобы помочь мне достичь самореализации.
Время терапевтировать Марка, инженера-материалиста.
— Я понимаю, что прошу тебя сделать то, что сейчас невозможно, учитывая внутреннюю оболочку шлема. — Я ободряюще улыбаюсь. — Но, возможно, если я объясню, что нужно сделать с точки зрения нейронауки, мы сможем найти способ достичь золотой середины…
— Невозможно.
Я не опускаю голову, но только потому, что в этот момент в комнату входит Леви, кивает нам в общем направлении и закатывает рукава своего хенли. У него сильные и безумно привлекательные предплечья — и какого черта я вообще их замечаю? Ах. Кейли сообщила нам, что он задержится из-за чего-то в школе Пенни. Которая, я полагаю, носит имя его дочери. Потому что у Леви есть дочь. Обещаю, что перестану повторять этот факт, как только он станет для меня менее шокирующим (то есть, никогда).
Все приветствуют его, и я чувствую толчок в животе. Мы переписывались по электронной почте, но не общались лично со вчерашнего дня, когда я дала ему официальное разрешение на отвращение ко мне — при условии, что он будет делать это профессионально. Мне любопытно посмотреть, как он будет играть. В знак уважения к его нежным чувствам я надела свое самое маленькое кольцо в носовой перегородке и единственное платье от Энн Тейлор, которое у меня есть. Это оливковая ветвь; черт возьми, лучше бы он ее оценил.
— Я понимаю, о чем вы говорите, — говорю я Марку. — Есть физические невозможности, присущие материалам, но мы могли бы…
Он повторяет единственное слово, которое знает. — Невозможно.
— …Найти решение, которое…
— Нет.
Я уже собираюсь похвалить внезапное разнообразие в его словарном запасе, когда Леви вмешивается. — Дай ей закончить, Марк. — Он занимает место рядом со мной. — Что ты сказала, Би?
А? Что происходит? — Проблема в расположении выходов. Они должны быть расположены по-другому, если мы хотим стимулировать нужную область.
Леви кивает. — Например, угловая извилина?
Я краснею. Да ладно, я же извинилась за это! Я смотрю на него, как на тень перед его командой, но замечаю странный блеск глазах, как будто он… Подождите. Это невозможно. Он же не дразнит меня?
— Д-да, — заикаюсь я, теряясь. — Например, угловая извилина. И другие области мозга тоже.
— И что я ей сказал, — говорит Марк со всей настырностью шестилетнего ребенка, который слишком мал для американских горок, — что, учитывая свойства кевларовой смеси, которую мы используем для внутренней оболочки, расстояние между выводами должно оставаться таким, какое оно есть.
На самом деле, то, что он мне сказал, было — Невозможно. — Я как раз собиралась указать на это, когда Леви сказал: — Тогда мы меняем кевларовую смесь. — Мне кажется, что это вполне разумное решение, но остальные пять человек за столом, похоже, считают его таким же спорным, как понятие глютена в двадцать первом веке. Ропот нарастает. Языки клацают. Парень, которого, возможно, зовут Фред, задыхается.
— Это было бы значительным изменением, — хнычет Марк.
— Это неизбежно. Нам нужно сделать правильную нейростимуляцию со шлемами.
— Но это не то, к чему призывает прототип Салливана.
Я уже второй раз слышу, как упоминается прототип Салливана, и второй раз при упоминании о нем наступает густая тишина. Разница сегодня в том, что я нахожусь в комнате и вижу, как все беспокойно смотрят на Леви. Он главный автор прототипа? Не может быть, поскольку он новичок в BLINK. Салливан — это название Института Дискавери, так что, может быть, он оттуда? Я хочу спросить Гая, но он сегодня утром уехал устанавливать оборудование с Росио и Кейли.
— Мы будем максимально верны прототипу Салливана, но он всегда задумывался как средство для нейронауки, — говорит Леви, твердо и окончательно, как обычно, с этим своим компетентным, большим членом спокойствием, и все мрачно кивают, больше, чем можно было бы ожидать от кучки чуваков, которые дразнят