спаслись — ни Ника, ни я.
… — я наделала! Боже, что я наделала! Нет, нет, ты ведь жива? Вероника, ответь, ты живая? — услышала я, отняв ладони от ушей, и открыла глаза.
— Детка, я не хотела, я вытащу тебя, потерпи… зачем ты ушла из дома? Ты должна была сидеть дома! — снова взвизг полный отчаянья и злости, а затем топот.
И через пять минут, убедившись, что никого из посторонних в конюшне нет, я вышла из укрытия. Ноги затекли, и я, как старушка, проковыляла за гору камней, где, в окружении обломков, лежала подруга.
— Ника, — заревела я, и бухнулась на колени перед ней.
Она без сознания, не реагирует на мой плач, на мои крики. Густая кровь льется из раны, и она… мертва?
— Ника, — шепчу, как в бреду, и трясу подругу за худенькое тело. Тормошу в надежде, что она вскочит, и крикнет, что это шутка, и я как маленькая повелась на розыгрыш. — Вставай, Ника, хватит! Вставай!
Страшно, как же мне страшно. Страх — это змея, что в сердце пробирается, и ядом его отравляет, заставляет трястись, не думать, замерзать. Я не умела прогонять его — страх, он всегда жил во мне: я боялась темноты, пауков и мышей, боялась старого чучела, и жуткого старика-соседа, угрожавшего выпороть меня. Но сейчас я справилась, подавила страх, и попыталась поверить, что я способна на все.
Что я спасу Нику. Что справлюсь.
Села рядом, и начала снимать с нее небольшие обломки, упавшие с потолка конюшни, невольно сожалея об испорченной одежде — дорогой и красивой. Да и синяки останутся, точно знаю, я однажды навернулась с дерева, так задница, на которую шлепнулась, месяц болела.
— Ника, ну пожалуйста, — захныкала, и, превозмогая себя, прикоснулась к ее шее, пытаясь поймать дыхание.
Которого не было.
Нет, с этим страхом справиться невозможно. Я здесь совсем одна, мне дико, мне жутко, и Ника не может умереть. Она же совсем недавно жива была, как так-то? Это старики умирают, а не дети, это ведь неправильно!
— Ника, — заплакала, и начала трясти ее, не сдерживаясь. Села на живот подруги, и хлестала ее по щекам, тормошила за шею, за плечи, щипала.
Ей станет больно, она очнется, и мы поругаемся. А потом помиримся, и снова станем сбегать из дома вместе. А иногда, когда сбежать не получится, Ника будет приглашать меня к себе на вкусный чай в компании своей семьи.
И я буду представлять, что ее семья — это моя семья.
Но так не будет, Ника умерла.
Я отняла руки от ее начавшего остывать тела, и побежала прочь.
Глава 29
Тот голос… это ведь была мама. Я помню тот день плохо, но это наяву, а во сне он постоянно приходит ко мне, голосом мучает, и я гадаю: это шутки больного сознания, или это правда?
Но это не может быть правдой, просто не может.
Мама любила Нику. Она и меня-то забрала из приюта, чтобы я заменой стала. Она бы никогда…
— Ника, ты здесь? — тихо, почти неслышно прошептала мама.
— Здесь. Это Вера. Я здесь.
— Вера, — закашлялась она, — хорошо, что ты пришла. Я умираю, да?
И все это не открывая глаз, но мама почти не бредит. Раз согласилась меня по имени назвать, она почти в своем уме.
— Нет, ты не умираешь, — солгала я, и, как всегда, мою ложь раскусили на раз-два.
— Умираю.
— Д-да, — подтвердила я, и мама удовлетворенно вздохнула, пугая меня жуткими хрипами.
— Это хорошо. Прощай, милая. И прости.
Прости, прощай… к чему мне это? И зачем?
Не уходи, просто не оставляй меня, и не нужно просить прощения, не нужно прощаться!
— Мам… — замолчала, выбирая, на какой вопрос попросить ее ответить, и выбрала наименее опасный — тот, ответ на который я готова была выдержать. — Почему ты Влада не любишь?
— Он убил Нику. Гнилое семя, я должна была сделать аборт.
И все же, мама бредит.
— Никогда сына не хотела, девочки лучше, мальчишки жестокие. Я, когда узнала пол ребенка, купила таблетки, приняла их, и в горячую ванну села. Но ребенок не вышел. — мамины откровения для меня — дикость, но слушать приходится. А еще я понимаю: она всегда была не в себе, всю жизнь. — Мне говорили, что если пытаешься вытравить ребенка, но не получается, то нужно рожать. И быть готовой, что такой ребенок отомстит. Он и отомстил. Я всегда знала, что так будет, когда родила Веронику, уже тогда предчувствовала, что потеряю ее.
— Но Влад-то здесь при чем? Мам, он ведь ребенком тогда был, и Ника… я была там, с ней…
— Тебя не было! — мама открывает глаза, и взглядом стреляет остро и зло. — Я была, я помню. Гадкий мальчишка следил за сестрой, ненавидел ее, я пораньше тогда вернулась, и почувствовала. Побежала искать, Влада встретила, а затем… я…
— Ты была там. На конюшне. Это ты была? — я закрыла глаза, предчувствуя ответ.
— Да.
— Тогда ты должна знать, что это был не Влад, мама, — заспорила я с ней, хотя и понимала, что с нездоровым человеком бесполезно разговаривать разумно, — на Нику упали камни, конюшня старая, нам нельзя было туда идти…
Нам многое было нельзя: идти туда, куда запрещали ходить всем детям в городке, а мне нельзя было оставлять Нику наедине с тем, кто пришел на конюшню, и нельзя было бросать ее.
Убегать.
И врать, что меня с ней не было.
Я ведь полицейским врала. Плакала навзрыд, клялась, что не знаю ничего, что не было меня с подругой в тот день, и все они мне поверили. А мне казалось, что если я признаюсь во всем, то обвинят именно меня, ведь я… дьявол, я и правда виновата.
Если бы я не уговорила Нику пойти туда, она бы жива осталась.
— Я же говорю, я видела его, он у тропинки ошивался, — рассердилась мама. — Ясно, что он сестру убил из ревности.
— Мам, не Влад это, ты… ты бредишь. Он любил ее.
— Он ненавидел ее.
— Любил, — заспорила я. — На Нику часть потолка обрушилась, камень на голову упал, и… я твой голос слышала, когда мы на конюшне были. Твой, не Влада.
Мама замолчала, а я затаилась — вот он, тот момент, который должен был лишь в снах, в сумрачных догадках остаться. Он все разрушит, он уже все испортил, хотя не облечен в слова, и это знание меня губит. Оно и Влада разрушит до основания, а я не могу позволить