каменные! А здесь не выдержать в такой работе, у меня в горле пересыхает, голоса не хватает.
— Потому что пьёшь, — воскликнула Магда резко.
Органист с чувством обиженной гордости встал, как был, тонкий и длинный.
— Потому что пьёшь! — закричал он, поднимая руку. — И меня упрекают в том, что когда человек падает от усталости и подкрепится какой-нибудь рюмкой, чтобы жил? Дальше, дальше пусть себе пробощ ищет где-нибудь другого органиста, я не выдержу.
— Так нужно было и говорить, — сказала Магда, — поблагодарите св. Мартина и идите с Богом, а я вот знаю уже заместителя на ваше место.
Органист с неприязнью поглядел на кухарку и упал на лавку в отчаянии.
— Этого бы вы и хотели! Этого… Но нет! Ничего не будет из проекта. Когда я тут свой голос утомлял и калечил, неустанно блея, теперь хотите кожуру прочь выбросить? О! Нет!
Магда рассмеялась.
— И ты бросил бы, старик, бредить, — прибавила она. — Где уж лучше, спокойней, чем у нас? Бога бы благодарил, что сюда попал. Если бы ты у другого священника пьяный респонсорию с нешпорами смешивал, он давно бы тебя выгнал.
— А тут мне всегда пьянством в глаза колют! — пожимая плечами, сказал клеха.
— Погляди на других, погляди, — говорила далее Магда. — Вот, ближайшего к тебе органиста добросердечно бьют палкой, и хорошо делают, а вас хоть пальцем пригрозил когда-нибудь наш достойный пробощ? Сказал плохое слово? Часто вы жалуетесь на беднягу, когда вам Бога прославлять не хочется, а рады бы свет в каше съесть, чтобы только не петь. Бросьте! Бросьте!
— Уж позвольте сказать вам то, — прервал магистр школы, хмурясь по своей привычке, — что у нашего благодетеля тяжело.
— И вы это говорите?
— И я! Вот! Потому что там, по крайней мере человек, хоть голый, ничего не делает за это, а тут как стерегут.
— Чтобы напрасно хлеба не ели.
— Милый хлеб!
— Э! Не грешите.
— Разве мы не стоим лучшего, гм?
— Верёвки, — добавила тихо кухарка.
Звонарь во время всего разговора молчал, органист, сам себе, по привычке пьяниц, что-то говоря, размахивал в воздухе рукой. Альбертус усмехнулся.
— Бога хвалить, — сказал он наконец, — Бога хвалить. Вот что, я испытал настоящую бедность и теперь уже не пищу. В военной службе, господа…
— Ну! Там по крайней мере человек не голоден, — сказал органист, поднимая обе руки.
— А когда вы тут голодны? — спросила кухарка.
— Милая еда! Милая еда! — живо воскликнул клеха. — Крупник, борщ, никогда нет яичницы, никогда ничего нежного. А пива! Кварт, два, до гарнца никогда не доходит, человек пополнеть не может, потому что больше теряет на пении, чем потом возмещает едой, и так его постоянно понемногу убывает.
Сказав это, он отчаянно махнул рукой.
— Когда я служил военным, — сказал Альбертус, — мы шли в Валахию, господа… подошли к Днестру… вот…
— Но у вас было пиво?
— Часто и воды не было.
Органист, не веря, с презрением отвернулся, не желая слушать.
— Там, братья, такие степи, — говорил Альбертус, — что, как оком глянешь, ни травы, ни воды, ни деревца.
— Ни пива! — пробормотал органист.
— Бывало так, что три дня мы живём сухарями, и то по капле раздаваемыми, пьём воздух.
— Глупый напиток, — серьёзно сплёвывая, прервал красный клеха, — глупый напиток, хотя бы даже во времени слякоти.
— Затем появляются татары.
— В Валахии? — сказал, смеясь, магистр. — Вы расходитесь, брат Альберт, с правдой.
— Совсем нет! — отвечал Альберт. — Потому что Валахия и татары это одна земля, не сравнивая, как Литва и Польша, только татары там ближе к морю, и Валахия…
— А Валахия что пьёт? — спросил органист. — Пиво?
— Кто их там знает, наверное, вино, потому что там виноградники.
— Дьявол их не брал, — сказал, крутя головой, клеха.
— А татары, — прибавил Альбертус, — пьют кобылье молоко, из которого делают крепкий напиток.
— Может быть, и неплохой, когда крепкий, — шепнул себе, жестикулируя, органист.
— Всё-таки часто, — говорил Альбертус снова, — бывало, голодные, мы бросаемся на татар или на валахов…
— Тем сильнее дерётесь, — добавил магистр, — голодный человек злой как собака.
— Жаждущий ещё хуже, — синтенционально сказал органист.
— Что делать, когда и голодный, и жаждущий!
— Разъярённые! — воскликнул клеха. — Я скажу вам: разъярённые.
— Бывало, как окружим татар, — продолжал Альбертус, — то всмятку давим, давим, и навалим трупы, так что потом от гнилого смрада на четыре мили воздух портится. Однажды, брат, двадцать пять татар, высланных за информацией, нападают на меня, когда я пошёл за водой к источнику, источник был на обрыве яра, каких там в степи много. Ничего не опасаясь, не догадываясь ни о чём, иду себе… пока из долины не выскакивает двадцать пять человек и семьдесят пять коней татар, потому что нужно знать, что каждый ведёт с собой пару свободных.
— А вы что? — спросила Магда. — Наутёк?
— Где там, другой бы убежал, но я только огляделся вокруг, взял саблю и на них… первого, что встретился, я ранил в голову, другого также.
— А третий тебя.
— Ну нет! Я убил пятнадцать, а десять убежало; я обобрал трупы.
Звонарь только кивал головой во время рассказа.
— Помните, Альберт, — сказал он тихо, — как в прошлом году был тут ваш товарищ?
— А! А! Помню, Заруба!
— И что он о вашем мужестве поведал? Что вы мужественно сидели в кустах и кур во дворах гоняли.
Магда широко рассмеялась.
Альбертус, ни на что не обращая внимания, говорил дальше:
— Вот это была жизнь, теперь мне уже после той всё хорошо.
— Военная жизнь, правда, тяжела, — сказал магистр, — но имеет своё величие и утешения, имеет дни свободы и гулянки, а наша?
— А наша это пекло пекельное! — воскликнул органист. — С утра пой, в полдень пой, пой над умершим, пой, когда женятся, а в горле сухо.
— Или как я, учи сморчков с утра до вечера, и вдобавок костёльную службу исполняй и смрад нюхай!
— Мог бы и я пожаловаться, — сказал молчаливый звонарь, — но оставлю в покое.
— И лучше сделаете, — отвечала Магда, — побойся Бога вздыхать, когда не на что. Пусть иные клехи жалуются, не вы. У иных-то пробощей бедность, где и в полях работай, и перья вырывай, и для кухни служи, и мыта не дадут, и с петиции четвертину отберут.
— И клехи убегают, — победно добросил органист, — а мы сидим.
— И вздыхаете, сами не зная о чём.
— Работа в мыле, человек дня не отдохнёт.
— А вам хочется есть такой дармовой хлеб.
Последовала минута молчания, во время которой Магда, бросив взгляд вокруг, указала пальцем на дорогу. На тракте что-то чернело. Все повернулись и каждый идущего к дому человека иначе себе истолковал.
— Старая жена кузнеца несёт,