заключить.
— В тюрьму! — кричала Агата, приходя в себя. — Говори, говори, что ты сделал с ребёнком?
— С каким ребёнком? Ах! Смилуйтесь! Смилуйтесь! Это евреи, это евреи, это не я! Этот шляхтич сам не знает, что говорит. Отпустите меня.
Когда так кричат и кучка простолюдинов всё больше сбегается вокруг, а жаки думают связать Лагуса, костёльный колокол, один и другой, отозвался мрачно на пожар.
— Горит! Горит! — крикнуло несколько голосов.
— Горит! — ещё громче рявкнул дед.
— Держите его! — вскричал Чурили. — Держите его!
Агата и шляхтич уцепились за Лагуса, потому что в эти минуты жаки, забыв обо всём, начали возвышать голоса, ища зарево на небе. Урвис, тем временем, стоя посередине, призывал своих к огню. Дед огляделся только, замахнулся палкой и, видя, что на него меньше обращают внимания, убежал среди тёмных домов.
Колокола всё громче, один за другим, со всех краёв города восклицали: Горит! Горит! Испуганный люд в поисках огня и жаки пустились для спасения к пожару.
конец первого тома
Том второй
I
Крыльцо дома приходского священника
Ясное утро поздней осени сияло над прошовицкой околицей. Солнце, пробив синие и белёсые тучи, мчащиеся с северо-запада на восток, бледно светилось на голубоватом фоне чистого небосвода. Ветер уносил жёлтые и коричневые листья деревьев и кружил клубами песка, жалобно свистя между деревьями и постройками. Длинные нити паутины оплели стебли засохших цветов, ветви деревьев и трепетали в воздухе. Вдалеке синели горы, желтели луга, темнела потоптанная стерня, а деревья, лишённые зелени, остатком жёлтых и красных одежд выделялись на серых пространствах.
И щебетание птиц прекратилось.
Только воробьи развлекались, чирикая под крышами домов, галки и вороны, каркая, устремились с рощ на луга, с лугов на засеянные поля, покрытые зелёной, весёлой невысокой растительностью.
Этот прекрасный осенний день был как весёлый денёк старости, резвой, здоровой, но не менее, однако, старой. Несмотря на пригревающее солнце, в порывах ветра был холод, умершие травы дико шелестели под ногами, затоптанные листья кричали: «Завтра зима». И вороны каркали: «Зима» и воробьи чирикали о морозах.
А людям нравилась продолжительная осень и тепло, потому что крестьяне переворачивали землю, вытрясали навоз, а приятно им также было сесть на пороге хаты, отдохнуть и оглядеться. Свадьбы и скрипки звучали вокруг, свадьба встречалась со свадьбой и молодожёны взаимно благословляли друг друга.
В долине лежала деревенька, окружённая садами, теперь уже только чернеющими, рядом одна за другой белели трубы, поднимались крыши; усадьба была где-то дальше, потому что её не видно, только в верхнем конце деревни кучка густых деревьев окружала белеющий костёльчик с пристроенной башенкой и чёрным крестиком.
Этот старый костёльчик с боку опирался на подпорки, которые его, как палка старца, поддерживают; чело треугольное, зубчатое, с овальным, глубоко вдавленным окном, светится красными и отливающими кирпичиками. В двух углублениях стоят два Господних святых, епископы с митрами на головах, с посохами в руках, открытыми книгами на коленях. Вы узнаёте старую постройку, потому что земля её вокруг поглотила, и входящий внутрь должен был преодолеть три ступеньки; а стены толстые, какие только раньше ставили, а с фасада в нём, как чёрные глаза, чёрные стрельницы были видны издалека. Над заострённой крышей возвышается вытянутый чёрный купол с колоколом и крестиком, с него вывешивают во время сорокочасового богослужения красные хоруговки.
Рядом с костёлом звонница, такая же старая, как он, не оштукатуренная, с покатой крышей, с железным крестом, с шестью колоколами разной величины. Вокруг Божьего дома проходит толстая стена с дверными проёмами, с укреплёнными воротами, а на углах стоят две костницы. В одной — старый катафалк и куча костей, а в другой — склад камней и мусора, жилище сов и воробьёв, приют ласточек. В ряд у стены старые липы вытянули головы на мир из кладбища и смотрят в околицу, о чём-то шумя друг другу, таинственно разговаривая над могилами. А когда завывает ветер, — речь их страстная и гневная, когда небо ясно, — молчат и дремлют. Кладбище при костёле поросло зелёным дёрном.
Две жёлтые тропинки ведут через тёмный дёрн: одна к воротам костёла, другая от костёла до звонницы; вытоптанная трава, однако, зеленеет на тропинке к костнице. А по кладбищу выпукло поднимаются старые заросшие могилы и ещё выпуклей жёлтые новые насыпи. На одних деревянный крестик, на других хилая берёзка, чёрная ель, кое-где глубоко погрузившийся камень, разбитый молнией и заросший мхом, над ним согнулась крапива, отовсюду закрыла его от людских глаз, буквы надписи заросли мхом. В нишах кладбищенской стены выцвели рисунки и надписи, полопались каменные надгробья и только в пламени видны души умерших, вытягивающие руки кверху и выпрашивающие сострадания, видны только серые крошки валунов, изрезанные неразборчивыми уже буквами.
Позади кладбища небольшие ворота открываются на обсаженную молодыми липами улочку, ведущую к дому священника, окружённому деревьями, опоясанному стенами и заборами. На дворике, заросшем дикой розой, сиренью и черёмухой, стоит маленький домик с несколькими узкими окнами, с крыльцом на столбиками с лавками, с соломянной крышей, трубами, украшенными перьями. Перед ним водоём, полный уток и гусей, ходят по двору индюки, кудахтают куры, лежит огромная толстая свинья мордой кверху. За домом выглядывают вишнёвые и сливовые деревья фруктового сада. Справа — большое здание, которое выглядело немного заброшенным, с одной трубой, одной дверью и тремя окнами. Но окна залеплены, штукатурка отвалилась и дверь висит на одной только петле. Ещё дальше — конюшенка, хлевик, сарайчик и броги приходского священника.
На крыльце, на дубовых лавках сидит впереди старый дед в серой епанче, помеченной синим крестом, стянутой кожаным поясом, на седой голове шапочка с ушами, из-под неё выглядывает морщинистое лицо, бледный костистый нос, свисающий на губы, и серая борода; это костёльный звонарь, старый Грегор.
Рядом с ним была странная физиономия клехи-органиста, длинного, худого, с конусообразной, как костёльная крыша, головой, коротко остриженной, и стоящими вверх волосами. Его лицо было серо-красным, нос — красно-синим, губы — синими, лоб — красным, щёки — померанцевыми. Давно не бритая борода выходила грубыми чёрно-серыми космами на верх, ниже шея, подобная индюшачьей, со сморщенной коричневой кожей, выступает из застёгнутой одежды; это лицо, богатое красками, украшает несколько маленьких бородавок, а стерегут его две башни, два косматых уха, разные, отвисшие. Это клеха-органист.
Дальше расселся на лавке и опёрся о стену ректор школы alias магистр, в тёмном гермаке, немного тучный, совсем лысый, бледный, с тройным подбородком, маленькими глазами, отвисшими щеками, нахмуренными бровями. Эта фигура, даже когда улыбается, грозная и так