прибывший. — Я чужой пришёл. Пойду, а вашей милости выпрашивать нет необходимости, потому что её вы и так уже столько мне оказывали.
И он повёл рукой по лбу.
— Кто ты? Кто твои родители? — спросил пробощ.
В эту минуту Магда с любопытством прижалась к стене, точно боялась, как бы её не удалили, а клехи, услышав детский голос, подскочили к двери, которая немного приоткрылась. Мацек так говорил:
— Достойный отец, я ничего не знаю о себе, ни кто были мои родители, ни где я родился. Как сквозь сон, я припоминаю молодую красивую женщину, которая меня очень любила, которую я называл матерью, она меня — Стасем. Но это давно, и не могу припомнить явь это, или сон. Мы жили в красивом дворце. Кажется, я узнал бы место, если бы на него попал. Дворец стоял на высоком холме, а у подножия холма разложился белый городок, в нём костёльчик и церкви.
«Это на Руси», — сказал себе пробощ.
— И церкви с куполами из блях. Посреди рынка стояла кирпичная ратуша с башней. Дальше протекала река со скалистым ложем, дальше чернели леса, рассыпанные на холмах.
Около замка были старые, очень старые деревья, такие же липы, как здесь, именно поглядев на ваше кладбище, я вспомнил своё детство. На пригорке за дворцом был сад, куда меня моя нянька Агата носила. Как большая лестница, покрытая травой, тянулись от замка к реке участки сада этажами. Посередине были посажены красивые цветы, потом я никогда уже таких цветов в жизни не видел. Мне было разрешено срывать их все, забавляться ими. Агата меня баловала и мать очень любила. Не знаю только, почему мы были всегда одни, и часто та, которую я называл своей матерью, горько, долго плакала.
Так продолжалось достаточно долго, не знаю, что потом случилось, почему Агата ночью вынесла меня из замка, отдала каким-то проезжающим людям, а те отвезли далеко. Помню, я всю дорогу плакал, и не скоро я оказался на месте. Там уже не было матери, был маленький домик, жалкий, покрытый соломой, в нём — несколько белых комнат, лес вокруг, грустный плодовый сад, какая-то старая женщина. Мне запретили вспоминать о матери, начали меня называть Мацком и старуха говорила, что я её сын.
Агата и моя прежняя мать часто ночью меня навещали. Это снова продолжалось, не знаю, как долго, я тяжело привыкал к моей новой жизни, не мог полюбить старую женщину. Она заботливо за мной присматривала, однако я тосковал по матери, которая хоть иногда на минуту тайно показывалась, тогда мне запрещали называть её мамой и запрещали говорить о ней. Приезжая, она всегда плакала, сажала меня на колени и прижимала к себе, а когда приходилось расстаться, Агата почти силой должна была её уводить.
Однажды ночью в доме произошёл шум, старуха схватила меня с кровати, выскочила со мной в окно и укрылась в саду. Я слышал вокруг крики, поиски, хождение, и только утром мы вернулись домой. Через несколько дней Агата вывезла меня оттуда. Дорога была длинная и неудобная; мы ехали на простой телеге, я в сукманке, она в сермяге. Мы ночевали в лесах, в жалких постройках, а Агата постоянно чего-то опасалась. С обширных и холмистых полей мы попали в бесконечный лес, грустный, чёрный, густой лес, посередине которого вилась узкая дорога, заваленная стволами деревьев, пересечённая ручьями и грязными бродами. Иногда лес редел, видно было поле или обширные заросшие болота, но за ними снова лес, которому, казалось, не было конца.
Наконец мы остановились в какой-то деревне, окружённой также чёрным бором, в маленьком домике, в котором жил уже старый ксендз. У него оставила меня Агаты, и там снова, немного обучаясь, свободней бегая, я пробыл какое-то время. Лет я не считал, подрос, грустно мне как-то было. Агата не приезжала.
Я привык, наконец, и к учёбе, и к одинокой жизни, когда ксендз сказал, что я должен с ним расстаться.
Он сказал мне, что меня зовут Мацек Сковронек, что я ребёнок бедных родителей, сирота, и велел мне идти в Краков учиться. Дали мне чуть денег на дорогу, проводника до большого тракта и, несколько раз повторив, как я должен идти, что делать, что отвечать, ежели спросят, отпустили уже одного.
— Одного! — воскликнула Магда.
— Страшно, это пахнет ложью, — добавил за дверью органист, — а дали ему есть, не проверив сперва. И пропало.
— Итак, я шёл, живя милостыней, ночуя в монастырях и шляхетских усадьбах, терпя бедность, очень долго, иногда один, иногда в обществе разных людей, прямо до Кракова. Там мне стало немного лучше, люди давали обильную и часто непрошенную милостыню, я записался в школу, благодарил Бога, что меня туда привёл. Но не знаю почему, много людей с любопытством меня расспрашивали, кто я такой. Шляхтич по имени Чурили, какой-то еврей-кампсор из бурсы, сам сениор пан Пудловский хотели подействовать на меня, чтобы я рассказал им больше, чем то, что я им обычно говорил. Тем временем Агата в нищенском одеянии прибыла в Краков.
— Смотрите-ка, — воскликнула Магда, — достойная женщина.
— Она поведала, что шлятич, который раз за разом давал мне милостыню, велел остерегаться еврея, который меня также часто подкупал то подарком, то добрым словом.
— Посмотрите-ка на неверного! — пробормотал магистр за дверью. — Избить бы негодника на горькое яблоко, потому что это не без цели.
— Один из братьев бурсары, которого звали обычно Урвисом, огромный плечистый парень, на Св. Гавла избил меня под каким-то предлогом. Спустя пару дней, когда мы вышли за милостыней, он схватил меня за руку и повёл в костёл Девы Марии. Я думал, что отдаст меня Агате, которая там сидела, но он отдал меня в руки огромному деду, которого я прежде один раз видел, потому что он нападал на Агату за то, что попрошайничала; тот, схватив меня силой, потянул за собой, не знаю куда. К счастью, в дороге мы встретились с паном Чурили, который стал меня защищать, и велел деду отпустить меня. Но Лагус, схватив меня на плечи, убежал. На улице началась паника, братья-жаки разбежались искать меня. Дед, не в состоянии идти со мной дольше, спрятался во дворе сгоревшего дома и вбежал в заваленный погреб. Там, завязав мне рот платком и прижав рукой, чтобы я не кричал, прислушиваясь со страхом, он долго сидел надо мной; наконец, схватив меня за голову, он начал бить ею о камни.
— О, проклятый убийца! — воскликнула Магда. — Я его знаю, этого Лагуса.
Тут только она заметила, что излишне выдала своё знакомство,