Читать интересную книгу Беременная вдова - Мартин Эмис

— Кто это сказал, — начал Уиттэкер, — что регби — игра для хулиганов, в которую играют джентльмены?

А Кит подхватил:

— Да, слышал я такое. А футбол — игра для джентльменов, в которую играют хулиганы.

— До десяти лет я жила в Глазго.

Это заговорила Глория, и все они обернулись к ней — ведь подобное так редко случалось. Не встречаясь ни с кем глазами, она сказала:

— Ясно одно. Футбол — игра, которую смотрят хулиганы… Когда «Селтик» играет с «Рейнджере», это — битва религий. Невероятно. Им бы в армию вступить. Тебе, Адриано, в армию надо вступить.

— О, Глория, не думайте, что я не пытался! Однако существуют определенные ограничения, и, увы…

Замолчав, он смял белую салфетку в своих бронзовых кулаках. В течение пяти минут комната беззвучно бурлила. Затем Адриано, распрямив спину, произнес:

— Игра для хулиганов? Как ты ошибаешься, Уиттэкер. О, как же ты ошибаешься!

И Адриано принялся уверять собравшихся — в излишних, пожалуй, деталях, — что в «Фуриози» все происхождения благородного, состоят в спортивных клубах для избранных, где взимают весьма большой вступительный взнос; когда едут на матчи, сказал он, тут уж не обходится без целой колонны «ламборгини» и «бугатти»; он позаботился даже о том, чтобы отметить, какие шикарные пятизвездочные отели им доводится разорять и какие рестораны разносить. Высказавшись, Адриано откинулся назад.

Вслед за этим начал постепенно образовываться безнадежный вакуум; все молча терпели. Лили умоляюще смотрела на него, и Кит сказал:

— Э-э, я тоже когда-то был вроде тебя, Адриано. До тринадцати лет с ума сходил по регби. Потом, однажды… — Произошло обычное избиение. Как раз то, чему он так обожал отдаваться без остатка, чтобы выйти оттуда в крови. — И я…

— Ты пал духом, — понимающе сказал Адриано и даже потянулся, чтобы потрепать Кита по руке. — О, друг мой, такое бывает!

— Ну да. Пал духом. — Однако в то важное субботнее утро в голове его была еще одна мысль — а за ней еще одна, а за ней еще одна. Тогда, в шестьдесят третьем, он сказал себе: впредь, начиная с этого момента, ничего обновляться не будет. Тебе понадобится все. Тебе понадобится все. Для девушек. — Вот я и перестал отдаваться этому без остатка. Это заметили. Меня исключили.

— Но как же так, Кев! — воскликнул Адриано. — Как же ты перенес позор? И всеобщее презрение?

— Если мне позволено высказать свое мнение, — сказала Лили, — это очень смешно, Адриано.

— Как я его перенес? Сказал всем, что поступил так ради своей сестры. — Вайолет было лет восемь, девять; она обычно расстраивалась, когда он приходил домой покрытый рубцами. «Ради тебя, Ви, я брошу…» В некотором смысле это была правда. Он поступил так ради девушек. — В общем, она была очень благодарна.

— Тут все прозрачно, — сказала Шехерезада, сворачивая салфетку, на которой стояла ее тарелка. — Тебе не хотелось больше мучиться.

Пока вокруг него убирали со стола, Адриано оставался на своем месте; со временем к нему вновь присоединилась Шехерезада.

* * *

Исполнив свой братский долг, он провалился обратно. Лили сказала:

— Было замечательно.

— Не правда ли, потрясающе? Так будет каждую ночь?

— Невозможно. Мы все умрем или сойдем с ума. Я то и дело щипала себя. Не для того, чтоб не заснуть. Убедиться, что не сплю. И вижу сон.

— Таких безумных снов не бывает.

Он лежал, мальчик на побегушках у любви — но так было в последний раз. В последний раз он вызвал в памяти Шехерезаду и представил себе, что все его мысли — ее мысли, а все его чувства — ее чувства. Однако любовь, прощаясь, медля, целуя кончики пальцев, сказала ему, что человек столь цельный, столь убедительный во всем, как Шехерезада, не будет, не может сплестись с человеком столь невероятным — и неуловимо фальшивым, — как Адриано. Пока Лили отплывала в поисках разумных снов, Кит надеялся и верил, что Адриано тоже отплывет, растает, как тают звезды на заре, и что Шехерезаде будет становиться все более и более невтерпеж.

Однако главенствовала в его бессоннице война. Пожалуй, впервые в жизни он ощутил ее масштабы и тяжесть. Это — не война на небесах. Это война в мире.

Как близка война, как она огромна.

Война была так близко, а они никогда, по сути, и не думали о ней — об этом шестилетнем землетрясении, что убивало по миллиону в месяц (и взяло Италию, и принялось молоть в ступке ее горы, сокрушая их друг об дружку).

Война воззвала к смелости их матерей и отцов, и все они были ее гражданами, ее крохотными призраками, подобно заключенному в материнской утробе Адриано.

Война была так близко к ним, но это был не мрак. Это был свет. И цвета он был коричневого, как экскременты.

Третий антракт

Кит был ветераном Холодной ядерной войны (1949–1991), как и все, кто жил в те годы, о которых идет речь, — в период кошмарного противостояния. В семидесятом позади у него простиралась кампания длиной в двадцать лет. Впереди у него простиралась кампания длиной в двадцать лет.

Его забрали в армию — насильно завербовали — 29 августа 1949 года, в возрасте девяноста шести часов. То была дата рождения русской бомбы. Пока он лежал и спал, в палату больницы прокралась историческая реальность и произвела его в чин рядового.

Подрастая, он не то чтобы чувствовал отвращение к воинской службе — ведь все остальные тоже были в армии. Помимо залезания под парту в школе во время учений по подготовке к термоядерному конфликту, других обязанностей у него как будто и не было. По крайней мере осознанных. Однако после Кубинского кризиса в 1962-м (на это время, на тринадцать дней, его тринадцатилетнее существование превратилось в тошнотворное болото) он проникся духом кошмарного противостояния. Мысленно: о, бег с препятствиями, сержанты-садисты, солдатские робы, дрянной паек, завивающиеся картофельные очистки кухонных нарядов. В Холодной ядерной войне бой начинался, лишь когда ты крепко спал.

В те годы физическое насилие почему-то имело отношение лишь к Третьему миру, где погибло около двадцати миллионов в военных конфликтах числом около сотни. В Первом и Втором мирах определяющей стратегией было Гарантированное взаимное уничтожение. И все выживали. Здесь насилие было лишь в головах.

Кит лежал в постели, пытаясь понять: чем окончилась война во сне, все эти беззвучные сражения? В любой момент все могло исчезнуть. Эта мысль распространяла бессознательный, но всеобъемлющий смертельный ужас. А от смертельного ужаса могло возникнуть желание совершить половой акт; однако желание любить возникнуть не могло. К чему кого-либо любить, если все могут исчезнуть? Так что, быть может, ранение при этом Пашендейле[50] безумных снов получила любовь.

* * *

Какая же это сострадательная книга, «Краткий оксфордский словарь»! Взять, к примеру, статью о слове «невроз». Он позвонил жене и зачитал ее ей.

— Послушай-ка. «Относительно легкое душевное заболевание», любимая, «не вызываемое органическим расстройством». А вот еще лучше. «Включает в себя депрессию, беспокойство, маниакальное поведение и т. д.» — это «и так далее» замечательно, — «но не кардинальную потерю связи с реальностью». Вот. Какое понимание, а? Тебе не кажется?

— Зайди в дом.

Он пошел в дом. Стояло 28 апреля 2003 года, он пересек сад под расхристанным небом. Все идет довольно хорошо, подумал он: он сидит за столом со стаканом апельсинового сока и неплохо играет роль Кита Ниринга. Потом спустились пообедать девочки.

У них с женой для дочерей имелись четыре основных эпитета: «цветочки», «дуры», «поэмы» и «крысы». Кит выбрал третий.

— Вот и вы, поэмы мои.

И они поздоровались с ним, подошли к нему: маленькая Изабель, крохотная Хлоя.

Существовала такая домашняя традиция: как только девочки искупаются и вымоют головы, Кит подставлял свой нос под мокрые колечки и говорил (наслаждаясь чистотой, юностью, сосновым запахом): «М-м-м-м-м…»

Стало быть, Изабель наверняка не имела в виду ничего плохого. Кит только вышел из душа, вот она и склонилась над отцовской головой (быстро седеющей и кардинально редеющей, с несколькими оставшимися прядками, которым придавал твердость гель для волос) и сказала:

— М-м-м-м-м… Нет, пап, если честно, давай лучше еще раз попробуй.

Так он и сделал. Так и сделал — хотя был совершенно пьян и очень боялся свалиться в душе. Казалось бы, десяток-другой фунтов лишнего веса может придать тебе дополнительную устойчивость; однако, говорил он себе, уравновесить картофелину на зубочистках трудно, особенно когда имеешь дело со скользкой поверхностью. Все это он проделал нормально. Но обратно в дом не пошел.

— Значит, ты куришь, — сказала его жена, когда он выскользнул через заднюю дверь (он бросил в девяносто четвертом, на следующий день после свадьбы). — Изабель говорит, от тебя пахнет, как от автобусной станции в Кентиш-тауне.