Читать интересную книгу Нержавеющий клинок - Фока Бурлачук

Неотправленное письмо

В тот день генерал Рочев встал раньше обычного. Дома все еще спали, а он поднялся, накинул на плечи халат, вышел на кухню, зажег газ, поставил на плиту чайник, взглянул в окно. На улице моросил дождь. С листочков березки, что росла под окном, стекали дождевые капли. Казалось, что она плакала. Перемену погоды Рочев переносил плохо: подымалось давление, болела голова. «Пора на отдых», — подумал генерал. Возраст, а больше всего фронтовые раны, все чаще напоминали о себе.

Еще недавно Рочеву казалось, что впереди целая жизнь. Погруженный в ежедневные заботы, он не заметил, как ушли годы. За тучность и седую шевелюру сослуживцы прозвали его Дедом. Вчера он случайно узнал об этом. Собираясь позвонить, он поднял телефонную трубку и услышал голос подчиненного ему офицера: «Вот сейчас схожу к Деду, отдам ему документы, а потом зайду к тебе». Слово «Деду» показалось ему обидным, оскорбительным, он с досадой положил трубку. «Мальчишка», — невольно вырвалось у него, но потом он успокоился, вздохнул, покивал седою головой, подумал: «Да ведь это святая правда, в которой я сам боюсь признаться. Внук Сашка уже в институте».

Скрипнула дверь. На пороге появился майор с папкой в руке.

— Разрешите?

— Входите, входите, молодой человек, коль к Деду пожаловали.

И хотя сказал он это с улыбкой на лице, майор растерялся, покраснел, не зная, что ответить. На выручку ему пришел сам генерал:

— Ничего, не смущайтесь, все правильно. Я не обижаюсь. Дед, скажу вам, это почетно. В старину говорили, что мудрость приходит с сединой. Может, это не всегда так. И все же Кутузов совершил свой военный подвиг в шестьдесят шесть лет, а Гете написал первую часть «Фауста» в шестьдесят, а вторую — после семидесяти пяти. Вот так. — Рочев прошелся по кабинету и продолжал уже доверительным тоном: — Открою вам, что в своем кругу мы главкома называем Дедом, разумеется, не за лета, а за его беспокойный, ворчливый характер.

Постепенно майор обрел спокойствие и, уходя, попросил извинения.

— Нет, нет, юноша, я вас все-таки накажу. Извольте завтра утром вместе со мной отправиться в командировку. Отъезд в семь утра. Считайте, что пропал ваш выходной. Вот так, — с хитринкой в глазах закончил генерал.

…«Газик», надрываясь, с трудом пробирался по раскисшей лесной дороге. Выглянуло солнце, и листва на деревьях заблестела, запахло свежей травой и хвоей. В стороне от дороги взгляд Рочева зацепился за оставшуюся от войны воронку, дно ее было покрыто зеленым бархатным мохом. «Сколько же ей лет?» — подумал он и повернул голову к дремавшему на заднем сидении майору:

— Степан Никифорович, сколько вам было лет в начале войны?

— Пять, товарищ генерал, но я все помню.

— А что именно? — полюбопытствовал генерал.

— Помню день, когда уходил на фронт отец, а мать и бабушка голосили, как над покойником. Они, наверно, чувствовали, что видят его последний раз… А еще запомнилось, как летом сорок третьего года через наше село гитлеровцы вели группу пленных. Немцы были на лошадях. За селом они остановились покормить лошадей и самим перекусить. Мы, ребятишки, перегоняя друг друга, ринулись туда, а следом за нами потянулись взрослые. Несли кто кусок хлеба, кто яйцо, картошку или просто кувшин холодной воды. Немцы передачу для пленных брали, но людей близко не подпускали. Приковылял туда на одной ноге и наш сельский «немец» дядько Назар. В селе его так прозвали за то, что в первую мировую войну он, раненый, попал к немцам в плен и прокантовался там более трех лет. Жил где-то возле Дрездена, там и выучил немецкий. «Жизнь заставила», — говорил Назар. Назар подошел к конвою, поздоровался. Услышав родной язык, немцы оживились. Еще бы: в глухом украинском селе говорили по-немецки! О чем гутарил с ними Назар, мы, разумеется, не понимали, кроме слова «Дрезден», которое часто повторялось в их разговоре. Оказалось, что старший конвоя, пожилой дебелый ефрейтор с рыжими, прокуренными усами, был родом из Дрездена и теперь вроде бы встретил земляка. Как бы там ни было, но душа ефрейтора оттаяла, и он уже не отгонял людей от пленных. Помню, как мать и бабушка расспрашивали наших пленных солдат, не встречался ли им случайно Никифор Тихий (мой отец), и страшно удивлялись, что никто его не встречал: как такое может быть? За три года — и не встретить! Среди пленных был тяжелораненый, он неподвижно лежал на самодельных носилках, на которых его несли товарищи. Крестьяне попросили ефрейтора оставить раненого в селе. Назар перевел их слова. Немец несколько раз повторил «ферботен», не соглашался, но потом, подумав, уступил просьбе, однако затребовал выкуп: две курицы, пять десятков яиц и два килограмма сала. По тем временам выкуп был ужасно большой, но крестьяне не спорили. Быстро принесли куриц и яйца, а с салом произошла заминка. Такого количества сала ни у кого не оказалось. Начали собирать по кусочкам. Каждый кусочек ефрейтор ложил на широкую ладонь, «взвешивал» и говорил «мало». И так, пока не собрали, сколько он хотел. Женщины понесли на руках раненого в избу. Он, так и не придя в сознание, к ночи скончался. На другой день, когда его хоронили, двое немцев на лошадях возвратились в село за раненым. Они его хотели забрать, или, скорее всего, прикончить. Как выяснилось, раненый был коммунистом.

Майор замолчал. Молчал и генерал. Может, он вспомнил, как в начале войны ехал на фронт и был тяжело ранен. Он не знал, кто из двух девушек — медицинских сестер отдал ему свою кровь и этим спас его. Врачи так и сказали: «Благодарите ту девушку, что дала кровь. Она спасла вас…»

У небольшого мостика через безымянный, заросший камышом ручеек машина внезапно остановилась.

— В чем дело? — глядя на шофера, недоуменно поднял брови генерал.

— А вот, глядите, — шофер кивнул головой на дорогу впереди; там, высоко подняв голову, семенила лапами утка, а за ней, словно шарики, катились пушистые желтенькие комочки. Наконец они опустились на воду, и утка довольно крякнула.

— А если бы вы вели, скажем, танк, тоже остановились бы? — спросил генерал.

— Конечно. Не зря же говорят, что птицы и звери — братья наши меньшие. Кто-то из великих сказал: если во всем мире восторжествует любовь к животным, она станет залогом всеобщей человеческой любви. А где любовь, там нет места для зла.

— Согласен с вами, товарищ Мишин, ну, а как насчет охоты?

— Охота, по-моему, нужна для того, чтобы вырабатывать у животных бдительность. Как говорят: на то и щука в реке, чтобы карась не дремал. А вот тех охотников, которые приносят по десять-пятнадцать уток, я бы под суд отдавал…

Машина приближалась к гарнизону. Уже было видно за зелеными деревьями отдельные домики. Генерал достал платок, протер влажный лоб и как бы подвел итог всему сказанному:

— Сигнал тревоги, братцы, звучит не только над животным миром, но и над самим человеком, он уже услышан, и будем надеяться, что разум победит. Вот так.

…Был воскресный день. Отметить день рождения части — полковой праздник — в клуб пришли солдаты и офицеры с семьями. Прибыли ветераны. До начала торжества духовой оркестр исполнял фронтовые песни, напоминая о суровых годах войны.

Нина Архиповна Спивак, врач-хирург гарнизонного госпиталя, полная, седая, но все еще подвижная, надела свои фронтовые ордена, медали и тоже направилась в клуб. По дороге ее перехватили, позвали в госпиталь по неотложному делу, потому она и задержалась. В клуб пришла, когда генерал Рочев уже заканчивал свое выступление. Свободных мест не было, но, заметив врача, сразу несколько солдат уступили ей место. Нина Архиповна генерала Рочева не знала, но голос его показался ей знакомым. Силилась вспомнить, где и когда она его слышала, но не могла. Генерал очень тепло говорил о тех, кто под боевым знаменем части прошел трудный фронтовой путь, о сыновьях и внуках ветеранов, пришедших им на смену. Особенно выразительные были у него жесты.

На сцене, на развернутом знамени, блестели боевые награды части. «Запомните, — сказал в заключение Рочев, указывая на ордена, — все они добыты большой кровью. Берегите и приумножайте славу нашего оружия. Вот так».

Нина Архиповна чуть не вскрикнула: она узнала генерала. «Конечно же, он. И сутулится так же, как тогда. Он, он!» — твердила Нина Архиповна и теперь с нетерпением ждала, когда закончится вечер, она подойдет к генералу, и они вспомнят август сорок первого…

После торжественной части сразу же начался концерт художественной самодеятельности. Генерал сидел в первом ряду, Нина Архиповна поглядывала на его иседую шевелюру и с нетерпением ждала окончания концерта. Объявили очередной номер, на сцену поднялся прапорщик Калюжный. Зазвучала песня. В это время в распахнутую дверь клуба стремительно вошел дежурный по части с красной повязкой на рукаве и громко крикнул:

— Тревога!