Читать интересную книгу Войди в каждый дом (книга 2) - Елизар Мальцев

Все время, пока Ксения под руку с Иннокентием шла по улице и стояла как деревянная перед столом Черкаши-ной, дожидаясь, когда та заполнит необходимые бумага, ее не оставляло чувство неловкости и стеснения. Казалось, что все это происходит не с нею, а с кем-то другим, а она лишь наблюдает со стороны. Иннокентий же улыбчиво сиял, а когда Черкашина произнесла напутственную речь, стал серьезным и значительным.

А дома, едва она очутилась в горенке, все показалось ей ненужным и нелепым — и суета родных и близких, и накрытые, заставленные снедью столы с рядами холодно поблескивающих бутылок, и гвалт, и чад, и вся эта преувеличенно шумная свадьба. Ведь можно было устроить ее тихо, скромно, без звона на всю Черемшанку, а то и на весь район.

Но пора было принимать съезжавшихся гостей, и Ксения, стоя у порога, держала большой медный поднос с наполненными рюмками, угощала всех, благодарила за подарки. А из-за распахнутых дверей, из глубины сеней уже накатывал гул голосов и кто-то задорно и хмельно выкрикивал:

—   Белы руки с подносом, резвы ноги с подходом, голова с поклоном, язык с приговором, каблучки с поворотом!

Сени гудели от топота ног, гомона, присвиста; прижали в дверях молодую вдовушку, и она завизжала.

—   Не кричи, а то разродишься!

Изба будто раздалась вширь, но каким-то чудом не рассыпалась, не раскатилась на бревнышки. Непонятно было, как могло уместиться в ней столько народу, непонятно, как не задыхались люди, как не оглохли от звона, гвалта и хохота.

Летели на кровать полушубки, стеганки, пальто, росла груда шапок, стучали об пол промерзшие валенки, гремели сапоги, блестела у порога лужа от натаявшего снега. А гости все шли и шли, и неизвестно, как им удавалось найти себе место, влезть в густой частокол гостей.

Ксению с Иннокентием усадили в красный угол, где когда-то была божница, а теперь висели рушники с вышитыми красными петухами, цвели бумажные розы. По правую сторону от невесты разместилась ее родня: мать, отец, дед Иван, братья, пестро разодетая Клавдия, рядом с нею семья Дымшаковых — застенчивая Анисья и угрюмый, глядевший исподлобья Егор; по левую — те, кого пригласил жених: Коробин, Синев, Вершинин, Лузгин, глухонемая сестра Иннокентия. Поначалу она дичилась, пугливо оглядывалась на брата, потом осмелела, выпила рюмку, закивала всем, заулыбалась. Дальняя родня, и соседи, и забредшие на веселье черемшанцы сидели где попало, вразнобой, куда посчастливилось приткнуться.

Не успели выпить по первой рюмке и поздравить молодых, как кто-то гаркнул на всю избу:

—   Горь-ка-а-а!

И с этой минуты свадьба слилась для Ксепии в один нескончаемый гул, говор, звон, плеск. Она поднималась. Иннокентий целовал ее, все горячее, все более жадно, не стесняясь никого, осмелев от вина и подзадоривающих голосов; на головы им пригоршнями сыпали зерно, оно летело и в лица гостей, и в рюмки, и в тарелки, а от порога снова кто-то орал утробно, во всю глотку:

—   Горь-ка-а-а!

Васена расстегнула ремешки на баяне, поставила его на колени, пригнулась, почти скрываясь за ним, и только пышная и светлая копна волос колыхалась над цветными мехами. Гибкие ее пальцы прошлись по ладам, точно промываясь в серебряной пене, баян ощерился ребристыми углами, и веселая плясовая захлестнула гомон свадьбы.

Вскочила, как на пружинах, Нюшка, уперла одну руку в бок, в другой вспархивал птицей голубой платочек, и запела сильным истошным голосом:

Ой, солома ты, солома, Яровая, белая... Ты не сказывай, солома, Что я в девках делала...

И тотчас же подхватили запевку другие голоса — тонкие, густые, басовитые, визгливые, и свадьба, как тройка с бубенцами и разноцветными лентами, понеслась дальше, и уже никто не управлял ею, и невозможно было различить, чьи голоса пробиваются в слитном говоре, смехе, хмельном стоне.

—   Ты гляди за своим, Фенька! А то он не ест, а только пьет да мануфактурой утирается. С такой закуски он скоро начнет харчами хвалиться.

—   Все едино! Он если и жрет до отвала, еда в ем все равно не приживается.

—   Я веселая! Люблю, чтоб в гармонь играли, чтоб душа пела. А мой всю жизнь молчит. От щекотки и то не смеется!

—   Напьюсь вина, и кошки меня скребут: черные, белые, всякие,— гнусаво жаловался кто-то.

—  Так это ж черти, голова! Не признал ты их, что ли?

—   А у нас вот в позапрошлом годе что было — умереть можно со смеху! — пробился и зажурчал сквозь гомон захлебывающийся, нетерпеливый женский голос.— Завел, значит, мужик полюбовницу, а бабе своей глаза отводит, мол, томят допоздна на собраниях... А сам стал от

полюбовницы домой собираться, да в темноте вместо портянки навернул на ногу платье ейной девчонки!.. Утром продрал зенки, а над ним законная баба стоит. Хрясь его по неумытой роже этим   платьишком!   А ему и деваться

некуда...

Отзвенели раскаты смеха, и дородная, малиновая от вина и духоты женщина прикрикнула строго:

—   Будет вам, бабы, страмотиться! Мужик не телок, чтобы держать его на привязи. Коль на молодую траву его потянуло, быстрей вяжи работой да заботой!

—   Ничего-о! От травы оттащишь, он силосу нажрется!..

—   Баба — она опиум для трудового народа! — гоготал рыжий мужик, запрокидывая голову и взмахивая длинными непослушными руками.— С ей в рай не попадешь!

—   Остепенись, Афоня! — урезонивала его жена и дергала за подол розовой рубахи.— Вам, бесстыжим, завсегда рай!..

У печки, на противоположном конце стола, затевался спор, голоса там звучали еще сдержанно, но уже были полны скрытой насмешки.

—   Дураку      грамота      вредна,— убежденно басил кто-то.

—   Это точно! — соглашался сиплый, простуженный голос— Ежели у кого грамота малая, а власть ему большая дадена, то такому лучше не попадайся, обойди стороной. А то всех покусает и в ответе не будет!..

—   Не тот, выходит, прав, кто прав, а тот, у кого больше этих самых прав...

—   Раньше проще жили,— не то соглашался, не то возражал рассудительно мрачный голос.— Бога боялись, отца и мать почитали, за землю держались... А нынче человек исхитрился весь — на словах один, на деле другой, и червяк его день и ночь сосет...

—   Бывает червяк который и пользительный,— ржал рыжий мужик.— На него можно агромадную рыбу поймать!

Ксения улавливала лишь обрывки разговора, вздрагивала и замирала от возгласов, от непонятного ожидания, тревожилась до озноба, хотя и не было никакой видимой причины для беспокойства — свадьба катилась звонко и весело, хмельной угар расслабил людей, сделал их мягче и добрее. Однако чувство тревоги уже не проходило, как будто кто-то вот сейчас ошалело ворвется в избу и всполо*<

шит всех диким криком и вся свадьба пойдет кувырком. Мало ли что можно ожидать хотя бы вот от этих двух мужиков — Дымшакова и Лузгина, приневоленных случаем гулять за одним столом. Они делали вид, что не замечают ДРУГ друга. Егор мрачно отмалчивался, опрокидывал в рот рюмку за рюмкой, но не пьянел. Аникей держался поближе к начальству, словно больше всего довольный не тем, что его пригласили на свадьбу, а что он может, чуть привстав с места, чокнуться с самим Коровиным. Секретарь райкома веселился нарочито шумно, точно стараясь показать, что он здесь такой же гость, как и все,— подхватывал любую песню, нюхал хлебную корочку, говорил, подмигивая неизвестно кому:

—  И как эту водку пьют беспартийные? Не пойму!

Приевшаяся старая шутка никого не смешила, но, как будто испытывая терпение Синева и Вершинина, сидевших по обе стороны от него, он повторял ее снова и снова. Один Анохин хохотал как заведенный, сумасшедше выкатывал глаза или вдруг ни с того ни с сего начинал дурашливо орать: «Горь-ка-а-а!» — и лез целоваться к Ксении.

—  То-ва-ри-щи!.. Дорогие гости!..— Иннокентий закачался над столом, расплескивая водку из рюмки.— Я предлагаю выпить за нашего руководителя! За Сергея Яковлевича! Который, так сказать, ведет нас...

—  Брось, Иннокентий Павлович! — с досадой отмахивался Коробин.

—  Не-е-ет!—упрямо мотал головой Анохин.— Не скромничай! Мы с Ксюшей благодарны тебе по гроб жизни... Если бы ты не стал во главе, то что бы мы все стоили без тебя! Тьфу!

Ксения сгорала от стыда и за него и за себя и, дергая Иннокентия за рукав, шептала исступленно и зло:

—  Перестань, Кеша!.. Ну, я прошу тебя! Хватит!

Но в Анохина точно вселился бес, и чем больше он пил, тем становился развязнее и наглее. Он тискал ее жаркими и потными руками, и Ксению чуть не тошнило от брезгливости.

—  Ты должна теперь меня слушаться, поняла? — приказывал он, дыша ей в лицо винным перегаром.— Кем я тебе являюсь? Ну, скажи, кем?

— Не в те оглобли запрягаешь! — крикнул сильно захмелевший дед Иван.— На нее сбрую не наденешь, чересседельник не подтянешь!

—  Я требую к себе уважения! — не унимался Анохин.— Имею я право? Имею?