тесной каюте и молились богам о даровании благополучного путешествия. Ван-до курил свою неизменную трубку и углубился в думу.
Вскоре справиться с бурей не было возможности и джонка, предоставленная разъяренной стихии, носилась по волнам, как утлый рыбачий челн.
К вечеру ее прибило к корейскому берегу, где она окончила свое существование, наскочив на камни, едва видневшиеся из воды.
Весь груз ее пошел ко дну, и никто из пассажиров не спасся.
Долго еще носились по волнам ее поломанные разбитые деревянные части…
Давно уже стихла буря. Страшный тайфун понесся дальше, к южным берегам Сахалина. Спокойно и тихо плещет морская волна в песчаные берега, как бы ласкаясь и гладя их после яростной вспышки гнева. Чистый разреженный воздух напоен ароматом моря и душистых цветов, в изобилии покрывающих леса и кустарники на высоких скалах, круто обрывающихся к узкой песчаной полосе отлого берега.
В туманной дали горизонта, как бы подернутые фиолетовой дымкой, мерещились силуэты корейских гор.
Мир и торжественная тишина нарушались только тихим ропотом волн да отрывистым жалобным криком сизокрылых крачек, летавших низко, над темно-зеленою гладью безбрежной водной пустыни Великого Океана.
Солнце опустилось над далекими горами и бросало свои прощальные золотистые лучи на берег и волны, давая красноватые блики на поверхности переливающейся зыби.
В отдалении, где на берегу темнела группа отдельных высоких дубов, виднелась узкая полоска седого дыма, стлавшегося по берегу и уносимого легким ветерком в море.
Под нависшею скалой приютилась там убогая фанза корейца-рыболова, Ким-ди. Хозяин давно уже выехал закидывать невод, а семья, состоящая из жены, не старой еще женщины, и двух чумазых полуголых ребят, копошилась возле дома.
Ребята, черные от загара, в коротких белых штанишках, с длинными черными волосами, висевшими длинными прядями по плечам и на спине, скорее походили на арабчат. Валяясь в песке, падая в воду и барахтаясь в ней, они, играли, брызгали друг другу в лицо и были веселы, бесконечно, пока мать не крикнула на них, стоя в дверях фанзы.
Услышав голос матери, детишки притихли и устремили свои взоры на море, где вдалеке виднелась рыбачья лодка и сидевший в ней человек на веслах.
Лодка приближалась и через несколько минут острый нос ее врезался в желтый песок берега.
Сложив весла на дно ее, рыбак-кореец, одетый во все белое, с большой соломенной шапкой на черных, закрученных в узел, волосах, вышел на землю, потрепал ребят по головкам и произнес, обращаясь к жене:
– Закинул невод! Пробовал тащить, – что-то тяжело, уж не акула ли попалась! Как раз порвет сеть!
С этими словами он принялся подтягивать невод к себе. Жена тоже приняла в этом участие и вдвоем они большими усилиями подтащили сети к самому берегу.
Еще одно усилие и невод был извлечен из воды и лежал, наполненный рыбой, мокрый, покрытый причудливыми морскими водорослями.
Открыв его, корейцы увидели вместе с рыбой, блестевшей серебристой чешуей и бившейся своими упругими плоскими хвостами о землю, труп китайца, одетого в богатую шелковую курму синего цвета. Темно-бронзовое лицо утопленника было обезображено гримасой страха и ужаса, желтые большие зубы блестели из-под черных коротких усов. Длинная черная коса его извивалась вокруг шеи и на руке, как змея.
– Да это мертвец! – в испуге проговорил рыбак, вытаскивая его из сети, – я так и знал, что зацепил что нибудь тяжелое! Не мешало бы его обыскать! Это, по-видимому, богатый купец и деньги должны быть! Ну, ша!.. Поросята!.. – отгонял он любопытных ребят, мешавших ему снимать мокрое платье с китайца.
В кожаном кошеле на груди мертвеца нашел он только серебряную русскую мелочь, зато в подкладке шелковой кофты (курмы) были зашиты русские бумажные деньги, около двухсот рублей, и какие-то два корешка странного вида и формы.
Повертев их в руках, понюхав и посмотрев на свет, кореец хлопнул себя ладонью в лоб и произнес с оживлением:
– Будь я свинья, если это не драгоценные корни женьшеня! Ты слышишь, жена! Ведь это целое богатство! Теперь нам не надо голодать, не надо кланяться никому. Мы будем богаты! Купим землю, скотину, все что нужно для хозяйства! – с этими словами кореец схватил жену и начал с ней танцевать у трупа погибшего китайца, какой-то дикий первобытный танец. Дети, видя неистовую радость родителей тоже прыгали и кривлялись, как маленькие обезьянки, хлопали в ладоши и кричали «А-ля! А-ля!». Солнце между тем зашло. Быстро темнело.
Отдав деньги, одежду и корни мертвеца жене, рыбак взвалил его на лодку и отвез далеко от берега. Привязал к шее тяжелый камень, он бросил его в море, поглотившее хунхуза Ван-до в свои таинственные темные недра навсегда.
Тихая летняя ночь плыла над уснувшею землей. Темное море, медленно колыхаясь в своем необъятном ложе, рокотало, и волны одна за другой набегали на плоский берег. Бледный серп месяца плыл из-за неясных морских далей и бросал серебряный столб лучей своих на выпуклую грудь океана. В одиноком окне рыболовной фанзы светился красноватый огонь. Счастливая семья бедного корейца сидела, поджав ноги, вокруг низкого стола, уставленного чашками, блюдами и кушаньями. Из тонкого горлышка глиняного кувшина хозяин и хозяйка наливали подогретую китайскую водку и пили из маленьких, величиной с наперсток, чашечек. Всем было весело. Даже дети участвовали в семейной радости, пили из рук матери сладкий теплый напиток, смеялись, кричали и угощали остатками еды своего любимца, остроухого пса, сидевшего возле них на задних лапах.
Вскоре рыбак затянул глубоким грудным голосом заунывную песню; она плыла над берегом и замирала вдали безбрежного моря; звуки ее неслись, и, казалось, то плачет и стонет она, то в гневе грозит и рокочет, сливаясь с тихим ропотом прибоя.
В песне этой слышались горе и радость, гнев и печаль; отчаяние и надежда; вся жизнь этого тихого, честного, народа рисовалась в ней.
Жена и дети сидели неподвижно вокруг стола и обняв колени свои, слушали со вниманием эту песню, грустную песню, прекрасной «Страны утреннего спокойствия». Могучий Великий океан вторил этой песне, и шумели, набегая одна за другой на песчаный берег, холодные волны вечного прибоя…
Попугал
Я охотился на изюбрей и пантовал в восточных отрогах Чжан-Гуань-Цайлина. Нас было двое, я и промышленник Афанасенко, который имел свое зимовье, куда мы оба сходились на дневку, так как ночами приходилось сидеть и ожидать появления пантача-изюбря.
Несколько пар пантов, слегка провяленных, висели уже под навесом нашего зимовья, но нам хотелось добыть еще одной паре, для чего мы и разошлись под вечер по своим местам. Мое место находилось