Читать интересную книгу Пучина - Хосе Ривера

Я работал на него шестнадцать лет! Но я обладаю сокровищем, которое стоит вселенной; никто не отнимет его у меня, и я унесу его на родину, если приведется опять стать свободным: мое сокровище — это ящичек с останками моего сына.

— Чтобы решиться рассказать вам мою историю, — сказал нам вечером Сильва, — надо потерять чувство стыда перед самим собой. У каждого в глубине души таится неведомый другим позор. Мой позор — это запятнанная честь семьи: дочь моя, Мария Гертруда, перестала быть мне дочерью.

Такая боль звучала в словах Клементе, что мы притворились, будто не поняли его. Франко обрезал ногти ножом. Эли Меса чертил палкой по земле, я курил, пуская кольца дыма. Один лишь мулат, казалось, был захвачен печальным повествованием старика.

— Да, друзья, — продолжал старик, — негодяй, обманувший дочь обещанием жениться, соблазнил ее в мое отсутствие. Младший мой сын Лусьянито ушел с уроков, прибежал ко мне в соседний поселок, где я занимал скромную должность, и рассказал мне, что любовники тайно встречаются по ночам, а мать обругала его, когда он сообщил ей об этом. Выслушав Лусьянито, я вышел из себя, обозвал его ябедником и запретил ему мешать браку Марии Гертруды, уже обменявшейся с женихом кольцами. Мальчик горько заплакал и заявил, что он покинет родину до того, как семейный позор заставит его краснеть перед товарищами по школе.

Я отправил Лусьянито домой с пеоном, которому дал письма к жене и к Марии Гертруде, полные родительских наставлений и советов. А Мария Гертруда тем временем бежала из дома.

Вообразите себе мое горе перед лицом такого позора! Я бросил домашний очаг, чтобы преследовать беглянку. Я обращался к властям, вымаливал помощь у друзей, поддержку у влиятельных лиц; все заставляли меня рассказывать пикантные подробности. Я глотал слезы, а они с сокрушенными лицами попрекали меня: «Во всем виноваты родители. Надо лучше воспитывать детей!»

Когда, измученный такою пыткою, я возвратился домой, меня ждала новая беда: на стене, около рабочего стола, на котором ветер перебирал листки растрепанной книги, висела грифельная доска Лусьянито; в ящике я увидел школьные награды и игрушки, шапку, вышитую ему сестрой, часы — мой подарок, медальон с портретом матери. На доске был нацарапан крест, а под ним я прочел слова: «Прощайте, прощайте навсегда!»

Сильнее паралича разбило горе мою бедную жену. Сидя на краю ее постели, я видел, как она обливает слезами подушку, и старался найти для нее слова утешения, которых сам никогда не знал. Временами жена впивалась мне в руку и кричала: «Верни мне детей! Верни мне детей!» Утешая ее, я прибегнул к обману, выдумал, будто Мария Гертруда вышла замуж, а Лусьянито я отдал в школьный интернат. Но смерть, радуясь горю, уже стояла у ее изголовья.

Никто, ни родня, ни друзья не навещали меня. Однажды я позвал через изгородь соседку присмотреть за больной, а сам пошел за доктором. Вернувшись домой, я увидел, что жена держит в руках грифельную доску Лусьянито и не сводит с нее глаз, думая, что это портрет мальчугана. Так она и умерла! Укладывая ее в гроб, я, рыдая, дал клятву: «Клянусь богом и его правосудием, что найду Лусьянито живого или мертвого и верну его матери!» Я поцеловал покойницу в лоб и положил ей на грудь жесткую доску, чтобы она унесла с собой в вечность крест, начертанный ее сыном.

— Дон Клементе, не воскрешайте этих воспоминаний, не растравляйте себе душу. Старайтесь опустить в своих рассказах ваши переживания. Лучше расскажите о своих скитаниях в сельве.

Старик пожал мне руку.

— Вы правы. Надо быть скупым в своем горе.

Я шел по следам Лусьянито до Путумайо. В Сибундое мне сказали, что вниз по реке вместе с несколькими мужчинами спустился бледный мальчик в коротких штанишках, на вид не старше двенадцати лет; из вещей у него был лишь узелок с бельем. Мальчик отказывался назвать свое имя и сообщить, откуда он, но спутники его похвалялись, что отправляются на поиски каучуковых участков Ларраньяги, этого недостойного сына Колумбии, компаньона Араны и других предпринимателей перуанцев, поработивших в бассейне Амазонки более тридцати тысяч индейцев.

В Мокоа меня охватили первые сомнения: путешественников видели, но никто не мог сказать мне, на какую тропу они свернули с перекрестка четырех дорог. Возможно, они пошли сухим путем к реке Гинео, чтобы выйти на Путумайо выше гавани Сан-Хосе и спуститься вниз по этой реке до устья Игарапараны; но вполне вероятно было и то, что они пошли просекой из Мокоа в порт Лимон на реке Какета, чтобы спуститься по ней до Амазонки и подняться вверх по Амазонке и Путумайо к каучуковым разработкам «Водопадов». Я решил избрать последний путь.

На мое счастье, в Мокоа мне предложил курьяру и свое покровительство колумбиец Кустодио Моралес, поселенец с реки Куиманья. Он предупредил меня об опасности пути через пороги Араракуары и расстался со мной в Пуэрто Писсарро, посоветовав идти лесом к гавани Флорида на реке Карапарана, где стоят бараки перуанцев.

Одинокий, больной, пустился я в путь. Добравшись до цели, я нанялся каучеро, и хозяин открыл мне счет. Мне уже говорили, что моего малыша в этих краях никто не видел, но я хотел сам убедиться в этом и вышел на добычу каучука.

Правда, в моей партии мальчика не было, но он мог попасться мне на каком-либо другом участке. Никто из каучеро никогда не слыхал его имени. Временами я утешал себя мыслью, что Лусьянито не заразился грубой распущенностью здешних нравов. Но как мимолетно было мое утешение! Он наверняка работал в отдаленных сирингалях, тупея от унижения и нищеты, жестокости и подлости.

Надсмотрщик начал жаловаться на мою работу. Однажды он хлестнул меня по лицу плетью и запер в бараке. Всю ночь просидел я с колодкой на ногах, а на следующий вечер меня перевели в «Очарование». Я добился того, чего хотел: я мог искать Лусьянито на других разработках...

Дон Клементе Сильва на минуту замолк. Он обхватил голову дрожащими руками, словно еще чувствуя на лице удар бича, и прибавил:

— Друзья, эта пауза равняется двум годам. Из «Очарования» я сбежал к «Водопадам».

В ночь моего появления на «Водопадах» праздновали карнавал. У перил террасы шумно голосила пьяная толпа. Индейцы, белые из Колумбии, Венесуэлы, Перу и Бразилии, антильские негры — вся эта разноплеменная толпа орала, требуя спиртного, женщин и подарков. Тогда в толпу из задней двери лавки начали выбрасывать ракеты, пуговицы, консервы, галеты, жевательный табак, альпаргаты, рубашки, сигары. Те, кто не успевал ничего подобрать, ради потехи, толкали товарищей на падающие предметы, и тут же начиналась возня, хохот и драка. По другую сторону террасы, у чадящих ламп, кучки людей, стосковавшихся по родине, слушали песни своей земли: бамбуко, хоропо, кумбья-кумбья. Но вот волосатый, желтушный надсмотрщик взобрался на помост и разрядил в воздух винчестер. Наступила тишина. Все лица повернулись к оратору. «Каучеро, — воскликнул он, — вы уже убедились в щедрости нового хозяина! Сеньор Арана организовал компанию, владеющую каучуковыми лесами «Водопадов» и «Очарования». Надо только работать, надо быть покорным, надо повиноваться! В магазине больше не осталось подарков. Те, кому не досталось одежды, пусть запасутся терпением. А те, кто требовал женщин, знайте, что со следующими катерами их приедет сорок, — слышите, целых сорок, — и их будут время от времени распределять между наиболее отличившимися рабочими. Кроме того, отсюда скоро отправится экспедиция на покорение племен андоке, и ей поручено будет захватывать женщин всюду, где они ни попадутся. Теперь слушайте внимательно: каждый индеец, имеющий жену или дочь, должен привести их в контору, а там разберутся и решат, что с ними делать».

Другие надсмотрщики тут же перевели речь на язык каждого племени, и праздник продолжался под крики и рукоплескания.

Я старался выбраться из толпы, боясь встретить там сына. Первый раз в жизни я не хотел его видеть. И все-таки я всматривался в каждого каучеро и спрашивал: «Сеньор, вы не знаете Лусьяно Сильву? Скажите, здесь нет никого из Пасто? Вы не знаете случайно, не живут ли здесь Ларраньяга или Хуанчито Вега?»

Люди вместо ответа смеялись мне в лицо; тогда я решил подняться на террасу дома. Сторожа прогнали меня оттуда. Кто-то крикнул мне, что водку раздают не здесь, а в бараках. И верно, туда двигалась вереница людей с кувшинами и кружками в руках. Они протягивали их надсмотрщику, распределявшему спирт. Один пьяный десятник решил позабавиться: он налил в кружку керосину и протянул ее индейцам. Никто не поддался на обман, и тогда он выплеснул на индейцев содержимое кружки. Не знаю, кто чиркнул спичкой, но только в одно мгновенье пламя, треща, охватило туземцев; расталкивая толпу, они с дикими воплями кинулись к ручью и, окутанные синеватым дымом, бросились в воду.

Владельцы «Водопадов» вышли на террасу с игральными картами в руках. «Что такое? Что случилось?» — спрашивали они. Еврей Барчилон крикнул: «Эй, ребята, не балуйте! Этак вы нам сожжете все пальмовые навесы!» Ларраньяга повторил приказ Хуанчито Веги: «Довольно развлекаться!» Почуяв смрад горелого человеческого мяса, хозяева плюнули и равнодушно удалились.