Расстреливают царскую семью…
Я долго искала по книгам и документам какую бы то ни было реакцию Надежды Константиновны Крупской на убийство семьи Николая Романова. Ведь Крупская, в сущности, добрая женщина, любящая детей. Как она отнеслась к тому, что были в упор застрелены больной мальчик, юные девушки, женщины?
Может, от нее скрыли кровавую расправу?
Может, она была решительно против нее?
Возможно, и сам Ленин не знал о распоряжении Якова Свердлова — расстрелять царскую семью?
Нашла!!!
В книге воспоминаний Крупской о Ленине, среди ряда не слишком значительных фактов, сказано:
«Чехословаки стали подходить к Екатеринбургу, где сидел в заключении Николай II. 16 июля он и его семья были нами расстреляны, чехословакам не удалось спасти его, они взяли Екатеринбург 23 июля».
Вот так. И не нужно иллюзий. Расстрел царской семьи для Крупской, созидательницы машины разрушения, был неоспоримо правильным, необходимым, насущным актом.
Примерно месяц спустя после расстрела семьи бывшего царя России Лариса Рейснер в составе Волжской военной флотилии идет из Свияжска в Нижний Новгород на бывшей царской яхте «Межень». И много шутит по этому поводу. Об одной такой шутке вспоминает участник этого похода Л. Берлин:
«Лариса Михайловна была в приподнятом настроении. Она по-хозяйски расположилась в покоях бывшей императрицы и, узнав из рассказов команды о том, что императрица нацарапала алмазом свое имя на оконном стекле кают-компании, тотчас же озорно зачеркнула его и вычертила рядом, тоже алмазом, свое имя».
Повторяю, это происходит месяц спустя после расстрела Романовых. Откуда алмаз? Может, нашла тут же, в каюте Александры Федоровны?
Или слухи о кольце, взятом в Зимнем на память о революционных днях Октября, не просто сплетни?
Товарищ Л. Берлин ни слова не говорит, откуда в руке Рейснер взялся алмаз.
Неужели???
Но ведь то было совсем другое время, чем сегодня. Разгар революции. Грабь награбленное. Своя революционная нравственность, своя эстетика, которую новое общество вот уже семь десятилетий не может переварить.
Лариса ведет себя как хозяйка положения.
Впрочем, мысль о кольце всего лишь догадка. Ничем не доказанная, одна из многих догадок.
Есть еще предположение, странным образом связанное с яхтой «Межень», Ларисой Рейснер и расстрелянным царевичем Алексеем.
В воспоминаниях поэта Владислава Ходасевича о посещении семейства Каменевых в Кремле, где он воочию наблюдал утверждение стиля кремлевских победителей рассказывается, как Ольга Давидовна Каменева, жена Председателя московского Совета, умилялась своим подростком-сыном: «А какой самостоятельный — вы и представить себе не можете! В прошлом году (то есть в 1918-м. — Л.В,) пристал, чтобы мы его отпустили на Волгу с товарищем Раскольниковым. Мы не хотели отпускать — опасно все-таки, он настоял на своем. Я потом говорю товарищу Раскольникову: «Он, наверное, вам мешал? И не рады были, что взяли?» А товарищ Раскольников отвечает: «Что вы! Да он у вас молодчина! Приехали мы с ним в Нижний (яхта «Межень» ждала Раскольникова в Нижнем, как раз в то время. И, похоже, Раскольников, Лариса Рейснер и сын Каменева вместе оказались на бывшей царской яхте. — Л.В.). Там всякого народа ждет меня по делам видимо-невидимо. А он взял револьвер, стал у моих дверей — никого не пустил!» Вернулся наш Лютик совсем другим: возмужал, окреп, вырос. Товарищ Раскольников тогда командовал флотом. И представьте — он нашего Лютика там, на Волге, одел по-матросски: матросская куртка, матросская шапочка, фуфайка такая, знаете, полосатая. Даже башмаки — как матросы носят. Ну — настоящий маленький матросик».
«Слушать ее мне противно и жутковато, — пишет Ходасевич. Ведь так же точно, таким же матросиком, недавно бегал еще один мальчик, сыну ее примерно ровесник: наследник, убитый большевиками, ребенок, кровь которого на руках вот у этих счастливых родителей!
А Ольга Давидовна не унимается:
— Мне даже вспомнилось: ведь и раньше, бывало, детей одевали в солдатскую форму или в матросскую…
Вдруг она умолкает, пристально и как бы с удивлением глядит на меня, и я чувствую, что моя мысль ей передалась. Но она надеется, что это еще только ее мысль, что я не вспомнил еще о наследнике. Она хочет что-нибудь поскорее добавить, чтобы не дать мне времени о нем вспомнить, — и топит себя еще глубже.
— То есть я хочу сказать, — бормочет она, — что, может быть, нашему Лютику в самом деле суждено стать моряком. Ведь вот и раньше бывало, что с детства записывали во флот…»
Увы, боюсь, не передалась Ольге Давидовне Каменевой чуткая мысль Владислава Фелициановича Ходасевича, а ему ее мысль передалась. Похоже, она доподлинно знала, чью матросскую курточку, матросскую шапочку, полосатую тельняшку и даже башмаки получил в подарок от Федора Раскольникова ее сын, примерно ровесник Алексея Романова. Думаю даже, сообщил ей об этом Раскольников, может быть, вместе с Ларисой Михайловной, как говорится, с восторгом упоения.
Почему бы и нет? Романтика революции! Пусть сын пламенного революционера Каменева носит царскую одежду! Так им и надо, проклятому романовскому отродью!
Улыбка революции?
Усмешка?
Гримаса?
Ольга Давидовна, конечно же, отнюдь не смелая Лариса Рейснер. Хоть и родная сестра Троцкого. При всем своем стремлении быть кем-то, она прежде всего домашняя хозяйка, мать. Как бы ни хорохорилась, кого бы из себя ни изображала, ей и радостно, и страшно при мысли, что на ее ребенке обноски казненного царевича.
Она прячет страх перед возмездием, не рассказывает о своем страхе никому, а тут Ходасевичу почти проговорилась…
Вот какую смесь разных переживаний скорей всего и увидел в лице Ольги Давидовны Владислав Фелицианович, вряд ли знавший подробности жизни на яхте «Межень» летом 1918 года.
* * *
Лариса предъявляла мужчинам высокий счет: глобальность ума, мужественность, нежность, преклонение перед нею, непреклонность. Где взять?
Она подобострастно относилась к Ленину. Признавалась: «Вы меня знаете, я не робкого десятка, но когда случается быть вблизи Ильича, я совершенно теряюсь, я становлюсь робкой, как девочка. Это нечто огромное».
Все женские места вокруг Ленина были давно и прочно заняты, тут Ларисе негде было развернуться. Она осталась вне ленинского личного внимания, но служила ему как могла и умела.
Взор Ларисы, упавший после гражданской войны в поэтическую среду, выхватил самого интересного. «Петербуржцы много злословили в 1920 году по поводу прогулок верхом на вывезенных с фронта лошадях — эти «светские прогулки» Ларисы Рейснер и Блока, в то время когда люди терпели лишения, были неуместны. Жители островов видели всадницу и всадника — пара ехала шагом и вела долгие беседы», — вспоминает писатель Лев Никулин.
О чем они говорили? Наверняка о революции, о будущем. И уж конечно, о поэзии. «Стихи Лариса не только любила, но еще втайне верила в их значение, — пишет Надежда Мандельштам в своих «Воспоминаниях». — В первые годы революции среди тех, кто победил, было много любителей поэзии. Как совмещали они эту любовь с готтентотской моралью: если я убью — хорошо, если меня убьют — плохо»?
Думаю, это неплохо совмещалось у многих. Сталин, к примеру. Поэзия ведь сама по себе не детская игра, а тоже, в какой-то степени, игра смертельная, жестокая. На острие ножа. Недаром всегда стояли друг против друга поэт и царь: один с пулей, другой со словом. Пуля побеждала мгновенно, слово — вечно. Пример? Пушкин, Лермонтов, Гумилев.
Лариса, нежно, а может, и страстно обожающая Блока, знакомит его со своей семьей.
Она дает Блоку на прочтение комплект журнальчика «Рудин», который ее отец вместе с нею и своей женой, Ларисиной матерью, издавал еще в пятнадцатом году. Тогда Блок, занятый своей поэзией, не заметил этого журнальчика. Теперь же он даже записал в дневнике весьма подробное мнение о нем. Несмотря на то, что в «Рудине» была статья Ларисы о Блоке, в которой она возвеличивала его талант, поэт отнесся к изданию, я бы сказала, с брезгливым недоумением. Его поразили фальшь и двуличие издателей: выступая против войны, они рекламировали на страницах минеральную воду «Кувака», принадлежащую одному из главных военных чинов действующей армии. Это тонкое наблюдение зоркого поэта высвечивает характерную, видимо, семейную черту Рейснер: хорошую приспособляемость сознания к условиям жизни.
Обращение к Блоку было естественно: поклоняясь его поэзии, Лариса в душе надеялась на некое чудо превращения в великую поэтессу. Это была ее тайная и давняя мечта. Мешала Ахматова — она царила безраздельно. Вряд ли разум, скорее чувство, вело Ларису на встречи с Блоком, не давшие ей ничего, кроме сознания своей поэтической невеликости.