— Чайник господина Ворстенбоса, — спрашивает Кобаяши, — украли средь бела дня?
— Подходящий пример, — соглашается Якоб, радуясь, что директор его не слышит.
Переводчики обсуждают различные японские эквиваленты, пока не сходятся на одном.
— Возможно, следующее слово, — продолжает Кобаяши, — простое: «бессильный»[46].
— «Бессильный» — противоположность «сильному» или «мощному». То же самое, что «слабый».
— Лев, — предлагает доктор Маено, — сильный, а мышь бессильная.
Кобаяши кивает головой и смотрит на свой лист.
— Далее: «счастливое неведение».
— Отсутствие сведений о каком‑то несчастье. Пока человек об этом не знает, он счастлив и весел, всем доволен. Но, узнав, становится несчастным.
— «Счастливое неведение» мужа, — предлагает Хори, — когда жена любит другого.
— Да, господин Хори, — Якоб улыбается и вытягивает затекшие ноги.
— Последнее словосочетание, — говорит Кобаяши, — это из книги законов: «недостаток убедительных доказательств».
Прежде, чем голландец открывает рот, угрюмый полицейский Косуги появляется в дверях. За ним тащится взволнованный Ханзабуро. Косуги извиняется за вторжение и начинает что‑то сухо говорить. Беспокойство Якоба нарастает, потому что Косуги упоминает имена его и Ханзабуро. В какой‑то момент переводчики дружно ахают и смотрят на озадаченного голландца. Слово «вор» — доробо — использовалось несколько раз. Мотоги уточняет у полицейского подробности и сообщает: — Господин де Зут, полицейский Косуги принес плохую весть. Воры наведались в Высокий дом.
— Что? — срывается с губ Якоба. — Когда? Как они залезли ко мне? Зачем?
— Ваш домашний переводчик, — добавляет Мотоги, — говорит, что «в этот час».
— Что они украли? — Якоб поворачивается к Ханзабуро, который очень волнуется от того, что обвинить могут его. — Что там можно украсть?
Лестница в Высоком доме выглядит не такой темной, как обычно: дверь в комнату Якоба сбита с петель, а внутри он видит, что и его заветный сундук тоже пострадал. Дырки насквозь с шести сторон показывают, что воры искали секретные отделения. Расстроенный видом разбросанных по полу, бесценных для него книг и альбомов для рисования, он сразу начинает их собирать. Переводчик Гото помогает ему в этом и спрашивает: «Какие‑то книги пропали?»
— Точно сказать не смогу, — отвечает Якоб, — пока не соберу их все…
…но, похоже, ничего не украдено, и его драгоценный словарь истоптан ногами, но на месте.
«Но я не могу проверить Псалтырь, — думает Якоб, — пока не останусь один».
Непохоже, что это случится в скором будущем.
Он расставляет по местам свои немногочисленные пожитки, и в это время по лестнице поднимаются Ворстенбос, ван Клиф и Петер Фишер, и теперь в его комнате находится более десяти человек.
— Сначала мой чайник, — возмущается директор, — теперь этот новый скандал!
— Мы постараемся со всеми усилиями, — обещает Кобаяши, — найти воров.
Петер Фишер спрашивает Якоба: «Где был домашний переводчик во время ограбления?»
Переводчик Мотоги адресует вопрос Ханзабуро, и тот застенчиво отвечает. «Он идет на сушу на один час, — переводит Мотоги, — навестить очень больную мать».
Фишер насмешливо ржет.
— Я знаю, с кого я бы начал расследование.
Ван Клиф спрашивает: «Что взяли воры, господин де Зут?»
— К счастью, мой оставшийся ртутный порошок, а возможно, они охотились за ним, под тройным замком на складе «Дуб». Мои карманные часы со мной, как и, благодарение небесам, мои очки, и, похоже на первый взгляд, что…
— Во имя Бога. — Ворстенбос поворачивается к Кобаяши. — Разве нас недостаточно грабит ваше правительство в ходе обычных торгов, без этих повторяющихся актов хищения имущества у частных лиц и собственности Компании? Жду вас в Длинной комнате через час, где я продиктую официальное письмо — жалобу в магистратуру, в котором будет представлен полный список вещей, украденных ворами…
— Готово, — Кон Туоми заканчивает установку двери, перемежая голландские слова ирландско — английскими. — Теперь им придется проломить стену, чтобы попасть внутрь.
Якоб подметает опилки. «Не проломят».
Плотник проверяет стуком дверную раму.
— Ваш сундук я починю завтра. Будет как новый. Это безобразие — средь бела дня, ведь, да?
— Зато у меня руки-ноги целы, — Якобу очень тревожно из‑за Псалтыря.
«Если книги нет, — боится он, — воры тут же начнут меня шантажировать».
— Вот и все, — Туоми оборачивает инструменты промасленной тряпкой. — До ужина.
Как только ирландец выходит на лестницу, Якоб закрывает дверь на запор, передвигает кровать на несколько дюймов…
«Может, Грот заказал этот взлом, — раздумывает Якоб, — как месть за женьшень?»
Якоб поднимает половые доски, ложится и сует в щель руку, чтобы нащупать завернутую в парусину книгу…
Его пальцы находят Псалтырь, и он облегченно выдыхает. «Благоволит Господь к уповающим на милость Его»[47].
Он сдвигает половицы на прежнее место и садится на кровать. Он — в безопасности, Огава — в безопасности. «Тогда что же, — размышляет он, — не так?» Якоб чувствует, что не видит чего‑то очень важного. Как с отчетом, в котором все сходится, хотя я знаю, что есть приписки или ошибка».
С Флаговой площади доносится стук молотков. Плотники припозднились.
«Спрятано на самом виду, — думает Якоб. — Средь бела дня». — Осознание бьет, словно обухом: вопросы Кобаяши были закодированной похвальбой. Взлом — посланием. Оно гласило: реперкуссия — за вмешательство в мои дела, о которых ты находишься в «счастливом неведении» — происходит сейчас, «средь бела дня». Ты «бессилен» ответить чем‑нибудь, потому что нет абсолютно никаких «убедительных доказательств». Кобаяши заявляет о своей причастности к ограблению и в то же время находится вне подозрений: как взломщик может быть вместе с жертвой в то же самое время на месте взлома? Если Якоб объявит о кодовых словах, его примут за сумасшедшего.
Дневная жара спадает, грохот молотков плотников уходит, Якоба мутит.
«Он хочет отомстить, да, — догадывается Якоб, — но злыдню при этом нужен и трофей».
Кроме Псалтыря, что еще, критически важного, могли у него украсть?
Температура воздуха начинает подниматься; шум нарастает; у Якоба стучит в голове.
«Самые новые рисунки в моем последнем альбоме, — понимает он, — который под подушкой…»
Дрожа, он откидывает подушку, хватает альбом, роняет его, развязывает тесемки, пролистывает к последнему рисунку, и у него перехватывает дыхание: рваные края вырванного листа с рисунками лица, рук и глаз госпожи Аибагавы, и где‑то невдалеке Кобаяши получает безмерное наслаждение, оценивая сходство оригинала и изображения.
При закрытых глазах эта картина становится еще более ясной и отчетливой.
«Пусть такого не будет», — молится Якоб, но его молитва остается без ответа.
Внизу открывается дверь. Медленные шаги поднимаются по лестнице.
Удивительный факт — Маринус сам идет к нему — добавляет неприятных ощущений к его и без того безутешному горю. «А если у нее отберут разрешение учиться на Дэдзиме?» Трость стучит по двери.
— Домбуржец!
— Сегодня у меня побывало слишком много незваных гостей, доктор.
— Открой дверь сейчас же, деревенский простофиля.
Якоб понимает, что открыть дверь — наименьшее зло.
— Пришли позлорадствовать, да?
Маринус обводит взглядом комнату клерка, подходит к окну, разглядывает Длинную улицу и сад внизу через стеклянно-бумажное окно. Он распускает и вновь собирает в пучок поблескивающие седые волосы.
— Что взяли?
— Ничего… — он вспоминает о словах Ворстенбоса. — Ничего ценного.
— В случае взлома… — Маринус откашливается, — я предписываю курс бильярда.
— Чего мне сегодня меньше всего хочется, доктор, — восклицает Якоб, — так это играть в бильярд.
Шар Якоба катится по столу, отскакивает от обитого мягким сукном борта и останавливается в двух дюймах от него, на ширину ладони ближе, чем шар Маринуса.
— Ваш первый удар, доктор. До скольких мы будем играть?
— Хеммей и я обычно играли до пятисот одного.
Илатту выжимает лимоны в матовые стаканы. Воздух пропитывается их ароматом.
Легкий ветерок продувает бильярдную в Садовом доме.
Маринус сосредотачивается на первом ударе…
«С чего такая внезапная и подчеркнутая доброжелательность?» — не перестает удивляться Якоб.
…но удар доктора неточен, и вместо битка Якоба он попадает по прицельному шару.
Якоб с легкостью отправляет в лузу и его шар, и прицельный.
— Мне вести счет?