ведущим за собой пагубные заблуждения в мнениях о самых важных истинах веры”»[262].
Как видим, страх перед возможными интерпретациями богословских текстов (в случае их появления на русском языке) оказался сильнее понимания жизненности предложенной митрополитом Филаретом меры[263]. Подобный результат тем более удивителен, что свое всеподданнейшее представление митрополит первоначально сделал в связи с усмотрением Николаем I большого недостатка в достойных сельских пастырях (от 17 июня 1826 г.). Святитель выделил семь основных причин, вызвавших появление настоящей проблемы, на первое место поставив недостаток приличного воспитания, на второе – неоконченное воспитание, и на третье – воспитание, не приспособленное к потребностям церковного служения. Говоря о третьей причине («воспитание, недовольно приспособленное к потребностям церковного служения»), митрополит критиковал «латинское» образование. Четвертой причиной были ранние священнические хиротонии (до 30 лет); пятой – неудобство надзора за клириками епископов в связи с большими территориями и «многолюдством» епархий; шестой – слабость судебных и исправительных мер для недостойных; и седьмой – бедность и стесненное положение священника[264].
Святитель Филарет предлагал меры финансового характера, которые способствовали бы подъему материального положения духовенства и заставляли бы будущих пастырей больше внимания обращать на религиозное служение, чем на добывание хлеба насущного. Однако кардинально исправить положение за последующие годы так и не удалось: материальное положение сельского клира продолжало оставаться тяжелым, и священники вынуждены были брать «даяния» за церковные требы. Митрополит Филарет, признавая эти «даяния» злоупотреблениями, унизительными для священнодействия и священнодействующего и полагая, что злоупотребление необходимо преследовать и истреблять, в то же время замечал: «но в сей беспрекословной истине еще не заключается разрешения другого вопроса: должно ли уничтожить и обычай, из которого сделано злоупотребление»[265]. Обычай вознаграждать священника, питающегося «от алтаря», уничтожить действительно было невозможно.
Очевидно, запутанность и сложность внутренних церковных проблем могла порождать у синодальных чиновников желание административно разрешить их, используя рычаги внешнего давления. Психологически это объяснимо, хотя, разумеется, не оправдано. Любитель быстрых и четких решений, Николай I, естественно, не мог изменить себе, пытаясь устроить церковную жизнь в России. На многие вопросы этой жизни он реагировал лично, именными высочайшими указами и предписаниями. Любитель порядка, государь и в Церкви сколь можно прививал принципы воинской дисциплины и отчетности. Так, 4 сентября 1827 г. Св. Синод предписал епархиальным преосвященным обязательно доносить о всех пришествиях, случавшихся в храмах. Предписание было результатом проявленной Николаем I инициативы: через губернские начальства он быстрее получал сведения о задававшемся иногда обер-прокурору Св. Синода вопросе – известен ли проступок того или иного клирика духовному начальству? Дабы впредь подобные вопросы обер-прокурору не задавались, Николай I и решил проблему предписанием[266]. Спустя два года, 8 января 1829 г., появился высочайший указ о своевременном и неукоснительном донесении императору о важных происшествиях в церквах. Обер-прокурор вынужден был вновь напомнить членам Св. Синода о повелении государя докладывать ему о важных происшествиях немедленно[267]. Повторение могло означать лишь одно: предписание не действовало.
Осуществление личного контроля на поверку оказывалось нереализуемой мечтой. Вникая в ход принципиальных церковных дел так же, как и в мелочи церковной жизни, император не преминул высказать свое неудовольствие Св. Синоду, когда при посещении храмов (в 1830 г.) заметил там свои портреты[268]. Выступление против культа собственной личности, однако же, не привело – и не могло привести – к исправлению положения: император воспринимался подданными как «земной бог» со всеми вытекавшими отсюда негативными последствиями. Только этот бог решал, что есть благо для Церкви и верующих, а что – нет. Разумеется, он мог прислушиваться к голосу епископата, но точно также имел возможность проводить свою линию. Здесь, полагаю, принцип важнее имевшей место реальности.
В эпоху Николая I, весной 1828 г., был принят Устав о духовной цензуре, позволявший осуществлять религиозный контроль над издававшимися книгами религиозно-нравственного и богословского содержания. Формально цензура духовных книг зависела от академических конференций и составлявшихся при них цензурных комитетов, которым, в свою очередь, подлежали все духовные сочинения и переводы. Только то, что издавалось по распоряжению Св. Синода и состоявшей при нем Комиссии духовных училищ не должно было рассматриваться этими комитетами. Устав позволял не одобрять сочинения или переводы «к классическому употреблению» не только в случае их несоответствия целям духовного и христианского воспитания, но и сочинение «близкое к тому». Определять «близость» было достаточно трудно. Но и в случае одобрения книга поступала из цензурного комитета в академическую конференцию, а после этого (уже второго по счету) одобрения – в Комиссию духовных училищ[269]. Важнейшие сочинения цензурировались преимущественно в С.-Петербургском и Московском цензурных комитетах[270]. Правительство полагало, что благодаря изданию Устава духовной цензуры можно будет укрепить морально-нравственное влияние Православной Церкви, не допустив духовную «крамолу» и сохранив тем самым как семинаристов – будущих священников, так и вообще православных читателей от пагубного влияния безбожия и суждений, не отвечавших православным взглядам[271].
Таким образом, главная идея николаевской эпохи – идея стабильности, понимаемая как сохранение в неизменном виде основных принципов русской государственности: православия, самодержавия, народности. Все, что не вписывалось в указанную схему или казалось не отвечающим «национальным принципам» (в понимании «теории официальной народности») подлежало искоренению. Православная Церковь должна была, с одной стороны, оберегаться всей силой государства, с другой же – сама содействовать государству в поддержании известного порядка. Стабильность при Николае I являлась синонимом status’a quo. Но значило ли это, что николаевский порядок и дисциплина только ужесточали «синодальное рабство», препятствуя внутреннему развитию Церкви? Несмотря на кажущуюся очевидность, полагаю, однозначного ответа на поставленный вопрос давать не стоит. И дело не только в «формальных» показателях: росте числа церквей и монастырей, постепенном улучшении положения (и социального, и материального) клириков и т. п. Необходимо иметь в виду, что Российская Церковь жила в условиях империи, без учета которых разговоры о возможностях внутреннего развития русского православия оказываются исторически абстрактными. Природа самодержавной власти в России определяла ход церковного строительства уже в силу того, что «ведомство православного исповедания» было составной частью государственной машины. Поэтому логичнее сформулировать проблему по-иному: мешало ли николаевское самодержавие, естественный продукт развития русской имперской системы, укреплению авторитета Церкви среди православных России?
Очевидно, стоит признать, что и сформулированный таким образом вопрос не имеет однозначного разрешения.
В самом деле: не стоит забывать, что Православная Церковь жила в стране, огромное число жителей которой были крепостными. Сам факт наличия «крещеной собственности» в XIX веке не мог не смущать совесть искренно верующих людей, думавших о будущем России. Думала об этом и светская власть, прежде всего Верховный ктитор Церкви – самодержавный государь. Однако искоренить данное зло (и в силу социальных, и в силу психологических причин) было чрезвычайно сложно.