Читать интересную книгу Пятиречие - Олег Ларин

- Чудак на букву "м"... да он же тебе сигнал давал! - почти рассердился Четыркин. Как дикий лес, он был опутан суевериями. - Не ходи дальше, едрит твоя муха! Сейчас Федуловскую дамбу прорвет, а ты и не понял! Примета есть такая: ежли зверь в глаза смотрит - стой на месте и соображай. Вот она, какая штука-то! - Дробно, словно на пределе дыхания, сыпались на нас гневные Егорычевы филиппики с матерком вприкуску: музыкальную речь эту без всякого преувеличения можно было бы положить на ноты... Разомлев от еды и тепла, Четыркин вскоре заклевал носом. Стакан, который он держал, выскользнул у него из рук и закатился под нары. Но мы с Николаем Митрофановичем еще крепились, накачивая себя крепким чаем с соевыми конфетами. Кто-то затеял возню на чердаке, стуча когтистыми лапами, всхлипнула гнилая половица. Шарик-Бобик поднял голову, громко, с наслаждением, зевнул, поглядел на нас дремучими глазами и снова уткнулся в Егорычев бок. Мы оба рассмеялись, и этот смех помог нам приблизить момент настоящего знакомства, помог разглядеть друг друга с более близкого расстояния.

- А я о вас слышал, - признался Николай Митрофанович.

- Да и я кое-что знаю.

- Откуда ж вы знаете?

- От людей.

- И что говорят?

- Да всякое...

- Но все-таки?

- Больше хорошего. Например, регулярно ходите в церковь, в крестных ходах участвуете... Мужиков опохмеляете...

- Вы что, издеваетесь? - Он рассыпался короткими смешками.

- Немного юмора никогда не помешает...

- Выходит, вы безбожник?

- Ну зачем так... Религию почитаю, но в церковь не хожу. Не выношу запаха ладана.

- Жаль. - Он повернулся ко мне всем корпусом, буквально впился в меня глазами: - Разумный индивидуализм нынче выродился в дурной эгоцентризм. Каждый сам за себя! Живем вместе, а с ума сходим поодиночке. Идеология сытого брюха... Понимаете, сейчас идет новое перерождение человека. Но не в сторону Храма, а в сторону Хама. Так уж получается: безумству Хама поем мы песню...

- Не понял... какому хаму? - Что-то он слишком быстро завелся на спор. Или, может быть, я его чем-то ненароком обидел? А может, под словом "хам" он подразумевает меня?

- Вы Библию когда-нибудь читали? - спросил Коля-бог с легким презрением и посмотрел на меня, как на ученика-второгодника. - Хам - сын Ноя, который проповедовал правду Божию. А его непристойный отрок поклонялся золотому тельцу...

- Вот теперь понял, - засмеялся я. Никогда не думал, что в какой-то занюханной избушке придется вести ученые разговоры. - Хамы, в вашем понимании, не обязательно закоренелые преступники. Это - новороссы, бритые затылки с кошельками вместо сердец. Те самые, что перековали светлые мечты на зеленые баксы...

- Да не так уж они опасны, что набили карманы, - продолжал он, воспламеняясь от собственных слов. - Самая страшная опасность - в их головах! Я вижу одних только внутренних эмигрантов, которые поневоле живут в этой стране, когда им давно хочется переехать в ту. Открой Запад ворота пошире - и ни одной "дуньки" не останется. Но даже если кто-то и останется, все равно мы обречены жить в стране иванушек-интернейшнл и аленушек-корпорейшн. Поколение растет на постельном чтиве и телевизионных шоу. Вы заметили, по ящику говорят на каком-то молодежно-блатном сленге, на бульварно-англоязычной фене? Даже писатели, политики, артисты! Зло вышло из берегов, оно не стесняется быть Злом и гордо выпячивает себя. Иномарки обнаглели настолько, что уже раскатывают по тротуарам. Народ Бутылки и Рок-попсы задавил в зародыше Народ Книги. И кругом, куда ни глянь, сплошные хари... хайло... мордовороты! Ловите миг декаданса, скоро наступит деградация!..

- Слушайте, что вы так волнуетесь?! - перебил я его.

Предмет спора был настолько очевиден, что не требовал от меня никаких возражений. Да и устал я уже от подобных излияний, особенно в устах недавних наших златоустов и властителей дум. Как быстро из-под их интеллигентных физиономий повылазили свиные и кувшинные рыла!.. Помнится, один полуподпольный бард с небритой улыбкой спел песенку про старый боевой корабль, который превратили наполовину в кабак, наполовину в музей. И финал у песенки такой: "Был там и я и на толпу глазел. И с сожалением понял вдруг мысль одну: чтобы не стать этаким вот музеем, в нужный момент лучше пойти ко дну..." Старый корабль-музей остался в целости и сохранности, а вот улыбчивый бард заповадился вести прибыльное кулинарное телешоу. А ведь какой был бунтарь!..

- Все в мире относительно, приблизительно и неточно, - сказал я своему соседу, чтобы успокоить его, - а точен и драгоценен один лишь душевный покой. Берите пример с Егорыча!

- Может, вы и правы. - Коля-бог растерянно улыбнулся и нацепил очки: говорить ему больше не хотелось.

Вокруг стояла гулкая, неправдоподобная тишина, в которую наплывами входил треск углей в самодельной печурке. Жидкий свет, что сочился сквозь запотевшее оконце, с трудом пробивал густой, устоявшийся сумрак лесного жилища с его тайными закоулками и паутинными тенями. И хотя мне не раз приходилось бывать в таких избушках и подолгу жить, особенно на архангельском Севере, я всегда испытывал смутную тревогу, знакомую горожанину, жизнь которого проходит как бы в подвешенном состоянии, стреноженная бетоном и стальной арматурой. Ведь какие нервы нужно иметь и душевную крепость, чтобы не впасть в отчаяние посреди первобытного леса, когда лишь только дым из трубы, да подслеповатое оконце с тусклым огнем свечи или керосиновой лампы, да лай собаки, близкого тебе существа, напоминают о том, что ты не одинок в этой кромешной тиши вселенского покоя. Можно, конечно, представить себе эту жизнь, вообразить, так сказать, но полностью понять ее, осмыслить, влезть в нее всеми своими потрохами... нет, не дано! Видимо, в нас утеряны какие-то изначальные связи с землей, простым кровом, работой в лесу. Природа любит пахаря, певца и охотника, а в приблудную душу поселяет множество грызущих червей.

Вороша сенную труху, кряхтя по-стариковски, Николай Митрофанович взгромоздил свое тело на шаткую лежанку и лежал с открытыми глазами. Снова кто-то заелозил по чердаку, задребезжало стекло от ветра, запахло прогоревшими углями. Вокруг меня кружились одинокие комары, и их зудящий писк превращался в новую форму тишины.

- Ну что умолкли, други сердечные, тараканы запечные?! - неожиданно возгласил Четыркин, сбрасывая с себя Шарика и заново привыкая к сгущенной полутьме лесного пристанища. Был он свеж и бодр после недолгого сна и с ходу потребовал "законную" стопку. - Аще по единой да не сокрушит, историцки говоря. - Глядя на "Монаха", врубил свою коронную: - Рюмочка Христова везёна из Ростова, рюмочка чудесная, девушка пречестная. Присушила молодца пуще матери-отца...

- Ты бы лучше о Ветке подумал. С утра ведь стоит недоенная, - укорил я старика. - Да и Павлина Степановна, наверное, беспокоится. Должно быть, всю Пустыньку на ноги подняла: где мы... что с нами?

Но Егорыч, приняв дозу, махнул на меня рукой. Старик вошел в раж, теперь его уже не остановить...

- Расскажу-ка я вам страшную историю лесную. Давно это было, давно... мой дед еще у матки в животе бегал. Слухайте!.. Пошла одна баба, федуловская родом, по грибы-ягоды. Вот тут где-то рядышком и шла. А лес был тогда не то что нынче, а сплошной забор... болота, мочажины и деревья в три обхвата. Что, не верите? Я ведь не байки сказываю, не потешки пою. Вот вам крест, святая икона!

Ходила она, значит, ходила... а дело уж осенью было. Ходила, ходила - и заблудилась. Видит, медведь стоит... жирный такой медведь. "Ну что, баба, говорит, - пошли ко мне в берлогу, вместе жить будем". Что делать-то? Не пойдешь - он сам тебя затащит или, чего доброго, пришибет. Понимаете, какая штука-то! Надо соглашаться, думает баба. А осенью у жирного медведя берлога уже готовая. Залезли они туда по-любовному, деревья и хворост сверху накидали и стали жить. О как!

Всю зиму медведь ее кормил и поил. Сходит куда-то, принесет мяса и гусиного кваса - и опять на боковую. ("Что за гусиный квас?" - выскочил с вопросом Николай Митрофанович, и Егорыч тут же поднял стакан: обыкновенная, мол, водичка - речная или родниковая...) У женщины уж вся одежа износилась, холодно ей стало. И еда, как назло, кончилась. Тут баба и замечает: не медведь это вовсе, а медведица... самка. Едрит твоя муха! Того гляди, разродится, потому и за едой больше не ходит. Только мясистую часть лапы протянет - на, мол, подкрепись, женщина. Она медвежий жир с ладони и высасывает...

Ну вот... пришла зима, и родились медвежата. На бабу стали кидаться, едрицкая сила, одежу ей снизу изорвали... видать, кунку унюхали. "Ладно, говорит медведь-медведица, - негоже так больше жить, да и места мало. Провожу я тебя к деревне. Только не выдавай!" - "Не выдам!" - обещает баба, а сама не своя от радости.

Пришла домой, а ее уж никто не ждет. Поминки давно справили, и мужик ейный к другой жить ушел. "Ты откуда?" - спрашивают матка с таткой. "Из берлоги, говорит баба, - меня там медведь содержал. Я евонной лапой питалась". - "А ну покажь место, где берлога?" Женщина тут и призадумалась: не-е-т, не выдам я вам этого места, потому как слово дала, да и медвежат жалко. А мужикам-охотникам сказала: запамятовала, мол, из сил выбилась, пока деревню свою сыскала. Вот она, какая штука-то!..