Читать интересную книгу Твой след ещё виден… - Юрий Марахтанов

«Теперь это ждёт меня!» – ужаснулся Кирилл простой, но правильной мысли.

– Тебе факс опять пришёл, – на пороге встретила Кирилла Наталья. – Ты тут поужинай сам. Я к внучке сбегаю, ладно?

– Ладно, – Кирилл уже привык, что метущуюся на два дома жену он видел только по утрам. – Ты надолго?

– Заночую, наверное. Опять температурит.

– Родители у неё есть? – в который раз спросил Кирилл, имея в виду не столько старшую дочь, сколько загадочного своей тундряцкой молчаливостью зятя.

Жена только отмахнулась.

– Младшая придёт поздно, – добавила неприятности Наталья. – Отдохни, заработался что-то.

С тех пор, как родилась внучка, которую, молчаливо упорствуя, назвали Машей, как и младшую дочь, в их семье дочь стали называть «младшей», а внучку – «маленькой» Особенно была недовольна ненужным совпадением имён мама Натальи. Она по-деревенски высказалась просто и основательно:

– Теперь, как в стаде: одни Машки кругом, – подумав, добавила. – Теперь вот Маша Кириллу насолит, а он придёт к ним, и на внучке зло срывать будет. Все «пинки» ей достанутся, – тогда ещё посмеялись.

А факс из Италии, красивый, как гравюры Фаворского, лежал на столе и приглашал к дальнейшему сотрудничеству. Оборудование и оснастка на заводе, который когда-то возглавлял Кирилл, были сплошь оттуда. Связь на заводе Кирилла, находящемся на периферии, в одном из районов области, была никудышной. Поэтому и аппарат Кирилл установил у себя дома, в областном центре. До сих пор ему эти факсы и шли: как напоминание о другой жизни, другом времени, других возможностях…

Сегодня бумага пришла от Александра.

2

Саша до сих пор удивляется, как просто он попал в Италию. Уезжал на практику после университета, получилось, кажется, навсегда. Теперь, когда остались позади общежитие и скомканная от неустроенности жизнь, он, закрепившись на фирме и, обзаведясь съёмной квартирой, часто вспоминает свои первые шаги по чужой земле.

Тогда хотелось прилететь в Рим. Но компания «ALITALIA», на самолёт которой были заказаны билеты, осуществляла рейсы только в Милан.

После прилёта нужно было ехать дальше, но день-два Саша решил для себя оставить. В Рим хотелось так, как когда-то в детстве в родную деревню матери. Он столько наслушался и начитался, что хотелось увидеть всё самому. Это теперь, после пяти лет, он приезжает в Рим по-деловому, а тогда всё казалось иначе.

А Милан его сильно удивил. Саша совершал движения в разных направлениях по вечерним улочкам, ища символы, и ощущал впечатление странного, непонятного, – обнаруживая их. Ходил, искал: здесь должен быть театр «Ла Скала». «Где „Ла Скала“?» Полицейский:

– Вот это здание, сеньор.

Думаешь, что здание по авторитету должно быть огромно, с колоннами, фигурами… Звёзды оперы выстаивают по десять лет в очереди, чтобы спеть здесь. Смотришь на мэрию – громадное здание…

– Это мэрия, сеньор.

А театр, оказывается, сдержанное в обнаружении своих достоинств и заслуг, можно сказать невзыскательное, второстепенное помещение. И всё просто, как и в гостинице, в которую на ночь поселился Саша.

Как должно быть в Италии (к этому он привык позднее), обдурили с порога.

– Номер с душем? – спросил он, и постеснялся некорректного вопроса.

– Чертаменте! – убедили его. Но из душа вода лилась, как из бутылки, с бульканьем, с неохотой и нежеланием работать.

Наутро, с шикарного миланского железнодорожного вокзала, наследства Дуче, где просторные мраморные, прохладные полы, на которых восседали из-за неимения лавочек, пассажиры, Саша отбывал в Рим. Он взял из камеры хранения огромный чемодан, уселся в электричку и стал ждать отхода, предвкушая Колизей, холмы, фонтаны, белые – апаш-рубашки на загорелых итальянцах… Пусть ненадолго, пусть на день, но – Рим!

Через пять, и через двадцать минут электричка не трогалась. Рядом, мумиями тихо восковели японцы. Во всём вагоне «генерировали» только американцы и Саша. Он негодовал:

– У нас в Киселихе, на узкоколейке, паровоз и то по расписанию отправляется! – неожиданно, через полчаса после срока, дверь без объявлений захлопнулась, и поехали.

Опять вокзал. Газоны, деревья, лотки с арбузами, которые и на траве тоже. Молодёжь лежит на траве. Прекрасно! Пожалел, что он из России и не может сделать того же запросто. Фонтан Треви, прямо из стены, площадь, лестницы, студенты. Идёшь по какому-то переулку, опять – фонтан! И студенты весело купаются в фонтане, оштрафованные полицией. Но уже нужно ехать дальше. Позади, обеганный за день Рим, оставивший впечатление коренастого мужичка, раздатого вширь.

Уже вечер. Скоро уезжать. Термы Каракаллы, скверик, картонные коробки рядом с арбузами на траве, то ли бомжи, то ли студенты находятся в непринуждённом горизонтальном положении повсюду. Не выдержал, пристроился рядом, час лежал. Две симпатичные девчонки улыбнулись над головой:

– Вы не одолжите нам несколько сот лир, сэр?

Саша встал перед дамами, улыбнулся:

– Нет.

– Грацие.

И никто тебя не напрягает.

Только на вокзале обнаружил, что ни бумажника, ни документов в карманах нет.

Никогда не писал стихов, а тут прорвало:

«Я ушами хлопал, как крыльями,Наблюдал италийские дали,А паршивые, гордые римлянеТак конкретно меня обокрали».

Сейчас Александр заматерел. Он уже свободно изъяснялся по-итальянски, по необходимости учил ещё «немецкий». На фирмеонотвечалза компьютерные программы к термопластавтоматам, занимался и усовершенствованием программ по конструированию пресс-форм. Хотелось внедрять всё это в России, но на его родине нуждались в оборудовании всё меньше и меньше.

– О, мама миа! – удивлялся шеф фирмы, господин Марчелло, шлёпая себя по лысине и сравнивая графики поставок оборудования в советские времена и нынешние – в Россию. – Они собираются обновлять парк наших станков или так и будут работать на металлоломе!? Что они там приватизируют? Описанные основные средства?!

– Списанные, – поправил Саша своего шефа, который вполне сносно изъяснялся по-русски.

– Вы послали факс с нашими предложениями господину Кириллу? – шеф не мог запомнить сложной фамилии Кирилла Николаевича, а потому редко употреблял её в разговоре.

– Даже с Новым годом поздравил.

– Европа давно перешла на пластиковые трубы, линии по производству таких труб у Кирилла есть, их надо только, – шеф пощёлкал пальцами, – как это выразиться по-русски?

– Модернизировать, – подсказал Саша.

– Вот-вот. И поставить им пресс-формы для выпуска… – опять защёлкал пальцами.

– Соединительной арматуры, фитингов…

– Они этого не понимают?

Саша пожал плечами. Сам не мог понять, почему Кирилл не отвечал на предложения фирмы. А если бы ещё и пару станочков прикупил российский партнёр, тогда можно было бы развернуть новое производство! Точно бы всех турок с российского рынка вытеснили.

С каждым годом итальянской жизни в Саше уже глуше проявлялось ощущение физического и нравственного страдания за Россию. Как-то всё пассивнее он осознавал себя субъектом оставленной им страны, хотя некоторая смута возникала иногда в его сознании.

И сейчас, совершенно пропитавшееся влагой итальянское февральское утро, с зависшими в непрозрачном воздухе кипарисами, дальним молом и прибрежными постройками, располагало более к неспешному поливанию кофе, но никак не к рьяному переживанию за российский рынок. Хотя турки в России делали то, что безо всякого труда Сашины сограждане могли бы совершать сами.

Саша не жуировал здесь, в Италии. Он работал. Его математическая мысль чрезвычайно тщательным образом превращённая в компьютерные программы, заполняла не только сознание, но являлась убеждением, взглядом на жизнь, где уже переставали существовать не только «башни из слоновой кости», но и государства с их границами и экономическими свободами. Толерантность программ, международная востребованность, превращала их в своеобразный тотем, то есть в предмет некого культа, родоначальником которого Саша и являлся, испытывая при этом не только сознание ценности своих овеществлённых в продукт флюидов, но и уважение к себе нынешнему, впрочем – без излишней заносчивости и чрезмерной гордыни.

Даже внешне Саша изменился за последние годы. Из лопоухого, нескладного парнишки, приехавшего в чужую страну и скучавшего по деревенским родным озёрам, где он проводил лето, он превратился в юношу, лишённого ленивых жировых накоплений, все части тела которого, имели между собой правильное соотношение и даже логичность. Он любил фразу, но не фразёрствовал; мог рассмеяться, но не хохотал; мог взгрустнуть, но скрывал это. Несколько не вписывались в аскетичный портрет глаза, до сих пор удивлённо взирающие на мир, но, скрытые холодными стёклами очков, добавляли общей гармонии. Рассуждая абстрактно, его портрет вполне был теперь схож с хорошей цифровой видеокамерой: в меру строгой, оригинально несуразной, достаточно напичканной дорогой, воплощённой в математику, мыслью. Умные глаза-объективы фиксировали, впитывали, записывали в память. И в этом современном мире он не был одинок, а даже типичен.