магазинах, взвесив кусок масла или колбасы, вручали покупателю кое-как, комом завёрнутую покупку. У Игоря, привыкшего в родном городе к более профессиональному обслуживанию, такой непрофессионализм, ещё более, демонстративное неуважение к покупателю вызывал поначалу раздражение и протест, позже пришлось к этому привыкнуть.
Были и замужние, но большинство работающих в гостинице женщин были одинокими, те и другие с непростой, часто трудной судьбой; работа, то есть часы, которые они проводили на людях, была для них возможностью как-то разнообразить и, в случае удачи, изменить к лучшему свою жизнь. Сколько задушевных разговоров было за столиком дежурных по этажу, в поздний час, когда город и гостиница спят, и так уютно, совсем по-домашнему светит настольная лампа! Сколько рассказано и выслушано здесь житейских историй! – не только из чужой жизни, хотя о своей жизни говорить всего трудней.
Приходилось поневоле слушать их разговоры по телефону. Говорилось много, о чём-то не таясь, на что-то прозрачно намекая: о достатке в семье и о добропорядочности уклада семейной жизни, о верности и покладистости мужа, если он был, о послушных детях, если они были, о полезных связях и знакомствах, об умении говорить и умении «отшивать» мужчин, о довольстве жизнью и собой. Иногда они пытались умничать, особенно, когда им звонили мужчины, – знали ведь, что их слышат и постояльцы, и хотели показать себя в выгодном свете. Понятно, в маленьком городке люди привыкли жить на виду, привыкли, что каждый заглядывает в твои окна, и в качестве защиты усвоили привычку самим обнаруживать себя – чтобы, сообщив любопытным о внешней стороне собственной жизни, отбить у них охоту знать больше.
Почта находилась в верхней части города, на верху сопки, и когда Игорь шёл туда, он должен был каждый раз подниматься на ту сопку по трапу, длинной, с множеством маршей деревянной лестнице. Зимой, в сильный снегопад или гололёд ходить по ней можно было, лишь держась за поручни. Зато какая захватывающая дух панорама сурового и прекрасного северного края открывалась сверху!
Не задерживаясь на жалких, называвшихся почему-то «финскими», бараках, лепившихся по склону сопки, и поверх крыш недавно выстроенных высотных жилых домов, взгляд устремлялся вдаль, на воды залива, которые в зависимости от освещения бывали то голубыми, то синими, то цвета белого олова, то цвета сизого свинца. Берега залива были изрезаны многочисленными бухтами, в глубине которых стояли корабли. Взгляд стремился отсюда дальше, туда, где, делая крутое колено, залив исчезал из виду, теряясь за прибрежными сопками, и ещё дальше, где он вновь оказывался в поле зрения и где его спокойные гладкие воды соединялись с бурливыми морскими водами, где свинцовое, покрытое тяжёлыми тучами небо смыкалось с холодной и безжизненной землёй.
Игорь поднимался наверх, а вдогонку ему со стадиона в центре города, где зимой заливался каток, неслись обрывки весёлых танцевальных мелодий. Прежде чем догнать его, они метались между высотными домами, испытывая многократные отражения, эти последние, взаимно заглушая и искажая, накладывались друг на друга. Получалась музыка, словно отражённая в кривом зеркале, музыкальная вакханалия, музыка, разъятая на фрагменты, где каждый кривлялся, как мог, соревнуясь с другими длительностью своего существования. Мороз к вечеру усиливался, холодный туман сгущался. Над городом уныло плыли однообразные трубные звуки ревуна – они извещали, что плавание судов по заливу по причине плохой видимости прекращено и что морской порт закрыт.
Мимо Игоря, с окраин вниз, в центр города устремлялся поток подвыпивших парней и мужчин, молоденьких девушек и женщин. У бегущих лихорадочно блестели глаза.
– Танька, пойдём выпьем! – звал один мужской голос.
– Денег нет. Чего пристал! – Женский голос был сиплый, возможно, простуженный, и хотя принадлежал относительно молодой женщине, напоминал, скорее, старушечий: мысль приходила, что и женщина та была так же изношена, как её голос.
– А ты у себя в бюстгальтере поищи, на сладенькое-то! – не унимался мужчина. – Небось, и самой выпить хотца?
– Бросила я. Отстань!
– Бросим пить – будем денежки копить! – подхватывал слово хор звонких и весёлых девчоночьих голосов.
«Север-Север, кто тебя выдумал!» – много раз, особенно часто от одиноких женщин, Игорь слышал здесь эту расхожую фразу, риторический крик души, частенько и сам повторял её. Конечно, не людьми он был выдуман, этот суровый Север, и значит, не в их власти, не с их слабыми силами было изменить что-то в собственной судьбе, и оставалось только безвольно, покорно смириться с ней и жить так, как живётся.
Север-Север, думалось ему, ты точно пустынь какая, край света, куда, повинуясь центробежной силе, свободные по несчастью или по собственной воле от забот и связей, бегут люди, бегут и здесь остаются, оседают. Засасывает Север, сетуют потом многие, трудно от него оторваться. Конечно, к деньгам привыкают: «Мы себе ни в чём не отказываем», – хвалятся тут повсюду, словно в пику якобы счастливым, а на деле обделённым обитателям более южных регионов страны. Но есть, должно быть ещё что-то, кроме денег, что держит, не отпускает, заставляет вновь и вновь возвращаться сюда. Об этом почти мистическом «нечто» тоже любят говорить приезжим многие местные, не умея или не желая назвать сам предмет по имени, – говорят как о тайне, которая открывается только посвящённым, живущим здесь, тайне, которая объединяет северян в некое сообщество избранных.
Поднявшись наверх, Игорь оглядывался назад: город внизу тонул в белесом холодном тумане, его тусклые огни были едва видны отсюда.
«Только бы написала! Только бы написала! – словно заклинание произносил он про себя, вступая в здание почты, и машинально, чтоб не стучала, придерживал тяжёлую, на жёсткой пружине и не снабжённую никаким мягким уплотнением входную дверь. – Только бы взять в руки конверт и замереть в сладком ожидании: неважно, что будет в том письме, важно, что там будут строчки для него…»
Письма опять не было. Покидая помещение почты, он не всякий раз придерживал дверь, иной раз умышленно отпускал её – дверь за его спиной оглушительно захлопывалась. «Может, когда-нибудь их, наконец, достанет и они сделают нормальную дверь! – думал он с раздражением и злостью о работницах почты. – Сидят там клуши толстозадые…»
Медленно шёл он назад, вниз по трапу. Север-Север, неужели и ему суждено остаться здесь навсегда со своим одиночеством и тоской. Страшно подумать, до чего он дойдёт, во что обратится, оставшись один. Он хочет быть добрым, он так хочет быть добрым, хотя бы ради собственного здоровья, и знает, что в одиночестве злоба и злость будут всё чаще брать над ним верх, – одному богу известно, что из этого, в конце концов, получится.
4
Соседом Игоря по двухместному номеру был на этот раз Вадик