Читать интересную книгу Легкие следы - Светлана Сухомизская

– Здόрово, – мрачно сказала я. – Оказывается, весь отдел в курсе моей личной жизни!

– Ага. И весь отдел узнает о ее крушении, если ты будешь и дальше ходить с таким выражением лица.

Я изо всех сил растянула углы рта.

Нюта, склонив голову набок, оценивающе посмотрела на меня:

– Нет, пожалуй, так тоже не стоит. На веселье это очень мало похоже, а народ и так в стрессе после собрания, не надо его дополнительно пугать.

– А, кстати, что там было на собрании? – без особого интереса поинтересовалась я.

– Сказали, что работать придется гораздо больше, но зарплату, может быть, не понизят. Познакомили с новыми нахлебниками, то есть сотрудниками. Пообещали, что наша жизнь изменится, хотим мы этого или нет. Добавили, весьма неохотно, что перемены будут к лучшему. По-моему, из наших в это мало кто поверил, особенно те, кто знает Дракулу по работе на РТС.

– Дракулу?! – я захихикала, не обращая внимания на боль от осколков разбитого сердца, разлетевшихся по всему организму.

– Ты что, в первый раз слышишь это прозвище?!

– Ну, я же, в отличие от тебя, не работаю на телевидении с пеленок!

– Только не надо преувеличивать! А Синезубова так еще чуть ли не Лапин окрестил, когда тот еще был какой-то совсем мелкой сошкой.

– Да уж… Интересно, у него и тогда уже были такие гнусные повадки, или он потом их приобрел, чтобы соответствовать полученному прозвищу?

– Вот этого я тебе сказать не могу… Кстати, – Нюта погасила окурок о край урны, – конечно, плохо, что ты убежала с собрания, но еще хуже то, что ты не вернулась обратно. Потому что Дракула о тебе спрашивал.

– Что спрашивал?

– Ну, имя, кем работаешь.

– Тьфу ты, черт! Теперь меня еще и уволят!

Причем уволят из-за человека, который меня не любит и никогда не любил! Конечно, ради взаимной любви и жизнью пожертвовать не жалко, но расстаться с хорошей работой из-за любви, которая с самого начала была самообманом?! Довольно уже и потерянного времени, не говоря уж о самоуважении… А сколько слез было пролито!.. И сколько их будет пролито – уже сегодня ночью…

Мне стало так жалко себя, что захотелось зареветь уже прямо сейчас, не дожидаясь ночи. Но вместо этого я только тихонько пропела: «Без тебя, без твоей любви, я, конечно, прожить сумею…»

Нюта потушила сигарету и сказала:

– Может, пойдем попьем кофе в озвучке? Новый голос канала притаранил бутылку превосходного коньяка. Если мы поторопимся, у нас есть шанс добавить в кофе несколько ложечек.

– А тебе не кажется, что это… ну, как-то неправильно – пить с этим… новым голосом?

– Можно подумать, пить с новым голосом – это сотрудничать с Гитлером, а наш народный артист не уволился из-за собственного гонора, а запытан в подвалах гестапо! Марусь, твое чистоплюйство иногда меня просто изумляет! Хватит придурятся, пошли.

Тут для непосвященных надо сообщить, что голосом канала телевизионщики называют голос диктора, озвучивающего анонсы программ и фильмов, – а заодно и его обладателя.

Предыдущий голос, который читал два раза в неделю в тесной комнатке с плохой звукоизоляцией сочиненные мной тексты, был потомственный народный артист. То есть, конечно, голос был густой бархатный баритон, а народным артистом был его хозяин – сухонький маленький старичок. Вся страна знала его в лицо, потому что он был признанным гением эпизодических ролей и снялся почти во всех лучших советских фильмах, – но никто не знал по фамилии, потому что найти ее в титрах – набранную мелким шрифтом в числе многих других – простому зрителю было просто не по силам. Народный артист с юности дружил с художником Бородиным, а актрису Аланскую качал на руках, из-за чего костюмерный цех его театра как-то раз лишился уникального сиреневого фрака.

Редакторы боялись народного артиста как огня, потому что, если текст казался ему не соответствующим нормам и правилам грамотной русской речи, артист громовым голосом произносил «Ужасный век! Ужасные сердца!» – и читать злополучный текст категорически отказывался.

Новому начальству и его команде было глубоко начхать на заслуги артиста перед народом, кино и театром, а заодно и на безвозвратно погибший сиреневый фрак. Они по-русски плохо знали, романов наших не читали и изъяснялися с трудом на языке своем родном. Поэтому вряд ли стоило удивляться тому, что в конце концов неизбежно произошло. Обнаружив в одном из текстов слова «секретаршой», «безбелетный» и «товарищь» народный артист сперва на несколько минут потерял дар речи, кормивший его долгие годы, а когда дар вернулся, в крошечной аппаратной озвучания поднялась буря праведного гнева – и, вырвавшись за пределы комнатки, помчалась на третий этаж, в кабинет начальства. Что дальше? Начальство осталось неподвижно, словно каменный идол с острова Пасхи, народного артиста порывом ветра навсегда вынесло за дверь – прямо на улицу, а вместо него на канале появился какой-то молодой человек, которого я видела один-единственный раз – издалека, со спины – и про которого могла сказать только то, что он высокого роста, и что голос, конечно, красивый, но это не повод считать его за своего.

Вздохнув, я тихо, но твердо сказала:

– Нет, извини, мне что-то не хочется. Я сейчас не в настроении ни с кем общаться…

– Учти, если ты не сумеешь сделать физиономию менее мрачной, то безвременная кончина твоих отношений все равно скоро станет достоянием общественности, – предупредила Нюта. – Ну, если только ты не собираешься все рабочее время проводить, запершись в женском туалете.

Она ушла, а я села на подоконник в позе роденовского Мыслителя. Если, конечно, можно представить себе Мыслителя, мычащего себе под нос: «А любовь как сон, а любовь как сон, а любовь как сон – стороной прошла…»

2

Надо сказать, я не имею ни малейшего понятия, о чем мог бы думать Мыслитель – о чем вообще думают мужчины? Впрочем, не хочу знать. Раньше меня волновало, что думает обо мне один вполне конкретный мужчина – а теперь, когда выяснилось, что он обо мне вообще не думал ни одной минуты, мужчины вообще и их мысли в частности перестали быть объектом моего любопытства.

С моими собственными мыслями все было куда проще – я думала, как мне дальше жить. Интересовала меня не вся оставшаяся в моем распоряжении жизнь – не важно, длинная или не очень – а один относительно короткий ее отрезок: с настоящего момента и до завтрашнего утра. Мне предстояло не свихнуться и не наложить на себя руки, и я не знала, как справиться с этой не самой простой задачей.

Ужас моего положения усугубляло одно печальное обстоятельство – вчера я в припадке отчаянья встала на путь самосовершенствования. То есть – села на диету. Почему-то мне показалось, что принесенные в жертву калории обеспечат мне столько желанную победу над Диминой рукой и сердцем. И теперь мне предстояло сделать нелегкий выбор – то ли биться с бедой в одиночку, не имея возможности прибегнуть к спасительной помощи плитки шоколада, жареной картошки с луком или свежих булок, то ли бросить диету – и окончательно поставить крест на собственном самоуважении. В конце концов, я рассудила, что диета придаст моему страданию оттенок благородной стойкости, если не сказать мученичества, и решила продолжить борьбу с лишними килограммами. Ободренная собственным мужеством, я даже посвятила несколько минут размышлениям о том, не стоит ли мне, вдобавок ко всему, еще и начать бегать по утрам, но в конце концов рассудила, что это ни к чему – не стоит взваливать на себя совсем непосильную ношу.

Ах, и все-таки – как бы мне сейчас помогла плитка шоколада! Ну, не плитка, так хоть маленький кусочек!

Вообще-то, куда разумней было бы подумать о чем-нибудь другом, например, о том, что работа не делается сама, и о том, что после нынешней моей выходки едва ли Дракула захочет держать меня в штате телеканала за красивые глаза – хотя бы из-за того, что не успел их как следует рассмотреть (а ведь был, был у меня шанс продемонстрировать ему красивые, очень преданные глаза, а я этот шанс бездарно упустила, и все ради кого?!).

Не сумевшим очаровать начальство глазам оставалось только без всякой пользы для владелицы и без особого смысла смотреть то в одну, то в другую сторону, пока их печальный взгляд не упал на подоконник и не зацепился за лежащую там пачку сигарет, забытых Нютой.

Я перестала мурлыкать про облетевший клен и ликующе захихикала. Вот курица!

– Нет, эта потеря тебе не зачтется! – торжествующе воскликнула я.

Дело в том, что лучше всего на свете я умею терять вещи – лучше даже, чем сочинять истории. Нюта, в свою очередь, имела дерзость заявить, что моя забывчивость по сравнению с ее собственной – младенческий лепет. С этой дерзости и началось между нами состязание на звание Самой Большой Раззявы в Мире. В качестве призовых баллов засчитывались только невосполнимые утраты. Вещи, силами сердобольных граждан или волею судьбы вернувшиеся к безутешной законной хозяйке, в расчет не принимались…