На работу меня будет водить Преди, мой старший. Смышленый мальчик, и руки у него такие же ловкие, как у меня. Осенью он пойдет в школу.
А Вати, мой бутончик, такая нежная и гибкая, — вся в мать. Горько было бы не видеть, так она растет. Всякий раз при виде меня она ударяется в слезы. Когда папа поедет в город, он купит себе новый глаз, утешаю я ее. В три года такому еще верят.
Синяя дымка лениво плывет над крышами. Крестьяне вернулись с полей. Женщины ставят томиться рис. В сгущающихся сумерках играют, сливаясь с тенями, дети.
Калонги целеустремленно держат путь к плодовым плантациям на севере, неуклюже взмахивают крыльями, уходят широким клином по ставшему теперь медным небу.
Первые полевки сплетают узор торопливых следов. Я снимаю с крюка керосиновую лампу. Ночной мотылек ударяется о мою руку.
Пахнет горящими листьями пальмы. Скоро подадут чай — без сахара, горячий и пряный. Такой я люблю больше всего. От продажи урожая с новых полей мы сможем раз, может быть, два в неделю покупать мясо. Я стал на него падок. От одной только мысли слюнки текут. А раньше никогда его не любил. Животный белок очень полезен детям. Люди качают головами, но им меня не смутить.
Слепой Кусван ходит от дома к дому, сильно трясет колокольчик. Ему хочется пива. Вскоре и мне придется купить такой же. Только никто ничего не бросит мне в консервную банку. Ага, будут говорить люди, поделом тебе. Можешь теперь запихать свои деньги в пустые глазницы, хвастун! Они станут злорадно кричать мне вслед, бросать в меня камни и сталкивать в канавы. Теперь, жадный пес, ты получил по заслугам!
Луна встает высоко над восточными горами, что повернулись белым брюхом кверху, точно дохлая рыба.
Неужели на меня внезапно нашло уныние? Это зверь во мне скулит. Но, может, мне посчастливится.
Геккон кличет: гик-о-да-гик-о-нет-гик-о-да-гик-о-нет!.. Двенадцать раз. Тринадцатый поднимается и захлебывается скрипящим хрипом.
Еще есть надежда.
Перевела с немецкого Анна КОМАРИНЕЦ
Райнер Эрлер
ПРЕДЫСТОРИЯ СВЯТОГО ДЖОШУА
Иллюстрация Андрея РОССА
Раннее утро второго мая. Год — тысяча девятьсот сорок пятый. Я знаю точное время: мне оставили электронные часы, не разобравшись в них. Но дату я указываю ту, что узнал от солдат.
Впрочем, сейчас действительно второе мая. Стоит мне нажать на кнопку, и циферблат предъявит цифры: 02.05. А дальше — время в Нью-Йорке, Москве, Берлине и Токио. Дешевая модель сингапурской сборки. Несмотря на малую цену, вполне надежная. У часов единственный недостаток: не указывают год.
Этот год — тысяча девятьсот сорок пятый.
Я пишу при свете свечи. Пальцы у меня дрожат, по-видимому, все-таки от холода. Тот, кто сидит напротив меня, держит оружие поперек колен — небрежно, но с привычной уверенностью. Его лицо, полускрытое тенью стального солдатского шлема (такой я прежде видел только в американских фильмах), блестит от пота. Он выглядит неопрятным и очень усталым. Но дело свое он знает отлично: за все время — как минимум час — он ни разу не шевельнулся, не изменил позы. Даже не улыбнулся. У него приказ: застрелить меня при первом же намеке на попытку к побегу.
Он, наверное, из тех, кто до сих пор рассчитывает победить в этой войне.
Я твердо знаю, что армия, вооруженной частицей которой он сейчас является, капитулирует восьмого мая, через шесть дней[2]. Но, наверное, никто из немецких солдат и офицеров сейчас не сумеет мне поверить. Ни здесь, ни во всей стране.
Пожалуй, никто из них даже не сможет (и не имеет права) выслушать то, что я могу сказать им об истории их страны, написанной с 1945 года. О «железном занавесе» и союзе НАТО, о разделившей Германию стене и о том, как она обрушилась… и как обрушилась советская империя…
Они считают меня шпионом. К сожалению, этот вывод трудно опровергнуть: ноутбук и мобильный телефон в машине, какие-то чертежи и схемы (это план центральной части супермаркета, но…). Конечно, для них это неразрешимая загадка. Достаточная, чтобы командир этой части, совершенно неизвестный мне майор, без колебаний распорядился насчет смертного приговора.
Его приказ будет исполнен. Завтра, после рассвета.
* * *
Грубая, пожелтевшая бумага, клетчатые листы школьной тетради… Клеточки почти выцвели, но буквы по-прежнему виднелись четко. Почерк писавшего был тверд.
В моем представлении последние строки осужденного на казнь должны выглядеть не так. Побольше сентиментальности, да и нервозности. Во всяком случае, напряжение должно чувствоваться!
Если уж искать подходящее определение, то это, пожалуй, протокол. Да, именно протокольная запись неких странных событий, подробная и по-деловому точная. Сухой стиль, как в научном отчете: архитектурно-инженерные особенности конструкции такого-то здания.
Сильный у него был характер…
Мой друг Оппенгеймер, американец немецкого происхождения и дипломированный психиатр, не счел эти записки творчеством больного шизофренией. Хотя первая мысль у него была именно такова.
— Нет-нет, мозг у этого парня работал отлично, — заявил он, в очередной раз вспоминая обстоятельства, при которых мы впервые увидели это послание, и почерк, и сам текст. — Другое дело, что описываемые им события не лезут ни в какие ворота. Но это уже не моя область.
Вынужден согласиться.
* * *
…Четыре часа три минуты.
Снаружи сюда не проникает ни один луч. Должно быть, там уже начинает светать. Значит, моя смерть близка.
Окна плотно заклеены черной бумагой — светомаскировка! Огонек этой свечки снаружи, конечно, тоже не различить. Зато звуки проходят свободно. Гул, взрывы — дальние и не очень, грохот рушащихся зданий… Симфония войны.
Той войны, что закончилась свыше пяти десятилетий назад.
У меня больше нет иллюзий по поводу того, что это кошмарный сон. Это реальность. Это — сейчас, здесь и сегодня.
На крыше пробуждаются голуби. Они издают страстные, утроб-но-воркующие звуки, шумно возятся, громыхая лапками по кровельному железу.
Когда по-настоящему рассветет, я узнаю об этом. Потому что тогда меня выведут во двор, заставят стать к стене — и дадут залп.
Как в кино..
Если, конечно, то непонятное, что перенесло меня сюда, снова не проявит свою силу…
* * *
Они сберегли эти записки, как сберегают клад. «Они» — это наши знакомые. Если, конечно, так можно назвать этих людей.
…Все началось холодным утром субботы второго мая. Небо было ясное, однако потеплением, вопреки прогнозам, даже не пахло. Так что в этот день — один из последних дней отпуска, который мы проводили с семьей моего американского друга — никому из нас не хотелось покидать теплые недра автомобильного салона. Но мне пришлось это сделать, после того как я резко затормозил, лишь чудом не сбив рассеянного старца, сунувшегося прямо под колеса нашей машины.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});