В "Чистой книге" писатель говорит о двоякой роли Церкви: "прогрессивная (Русь объединили) и отрицательная: научила русского человека умирать, но не научила жить (воин, но не личность)".
Эта двойственность отражается во многом. Существует Марьюшка, монастырь с его суровой аскезой и, с другой стороны, сельский священник Аникий, проповедующий красоту и радость жизни. Отсюда и нет общей точки зрения по вопросу о ценности земного человеческого существования. Жизнь – высшее благо, высшая ценность, дар Господень, и в тоже время – некий временный полустанок между двумя крайними координатами: смертью и вечной жизнью. В связи с этим тело человеческое может восприниматься как сосуд греха, темница души, и одновременно – храм. Быть может именно поэтому, застряв между двумя "или-или", религия окончательно и не реализовала свою миссию. Потребовался марксизм, чтобы сделать крен в другую сторону, чтобы утвердить и попытаться реализовать так долго чаемое Царство Божие на земле. Утвердить за счёт отрицания всё тех же крайних координат. После чего остаётся только человек перед лицом другого человека, с лицом перекошенным яростью и злобой, готовым на всё, чтобы уничтожить смерть и в месте с ней вечную жизнь. Так Царство Божие превращается в поле брани, на котором гибнут в ужасных муках сотни, тысячи, миллионы.
Абрамов вслед за Достоевским показывает тот необычайный вред, который причиняет подмена живой, настоящей жизни какой-либо искусственно созданной идеей. Ей будто "золотому тельцу", языческому идолу люди приносят себя, своих родственников, знакомых, весь мир в жертву. Гунечка – младший сын в семье Порохиных: "Сама доброта. Монастырь, церковное любил. Молитвенник семьи. Пост соблюдал. Готовил себя в монахи. Любил божественное… Мир, лад вносил". И что же, чем он кончил?
"Началась революция. И всем сердцем прилепился к революции. На земле царство Божие установить! Бог – любовь. Справедливость. Братство. Не было человека, которому бы так были близки идеалы революции: свобода равенство, братство. Гунечка записался добровольцем. 18 лет. Убит в первом же бою". Вот только праведный отрок Артемий Веркольский, поражённый молнией, почитаем за святого, а Гунечка, которого многие пророчили в святые, так и не стал им.
Писатель делает акцент на том, что у коммунизма и христианства примерно одни и те же корни: "Русскую почву усердно, столетиями засевали семенами христианства. А семена христианства так ли уж отличаются от семян марксизма? Нет, их нравственная основа одна и та же. Только марксизм обещает урожай скорый, в этой жизни, а христианство – за её пределами. И как же исстрадавшимся, измучившимся россиянам было не соблазниться, не принять в своё чрево семена, обещающие рай на этой земле?" (цит. по Крутикова-Абрамова Л. Фёдор Абрамов и христианство. Нева, №10, 1997, с. 174).
Как считает Абрамов, "величайшее преступление марксизма-ленинизма перед русским народом и всем человечеством, что он убил в людях веру в Бога". Да и сам человек "выпал из стройной системы Маркса" и не просто выпал, но оказался не у дел. Христианское же учение, к которому всю свою жизнь достаточно осознанно подступал Фёдор Абрамов, свидетельствует о человеке как о вершине творения. Он есть главное доказательство единения миров. Развивая этот тезис, один из Учителей Церкви преподобный Максим Исповедник подходил к необычайно важному утверждению, что "сущие, согласно единообразующей связи, принадлежат скорее друг другу, нежели самим себе". Именно стремлением к этой принадлежности друг другу, отсутствием своекорыстных помыслов отличаются многие абрамовские герои. Они попытались разрешить извечную проблему примирения интересов "я – мы", личного, интимного и общего.
Примером такого единения может служить личность и служение сельского священника Аникия. Когда он проводит службу, у него "всё сверкает, всё сияет. Любовь от всего. Травы цветут тут зимой. Ангельская доброта, ангельский голосок у Аникия... Великое очищение". Очищение происходит при обретении синтеза земного и небесного, человеческого и Божеского. Аникий – "божий барашек", "ангел, спустившийся на землю", живое воплощение христологического догмата о двух природах во Христе, где одна ни в коем случае не умаляет другую.
Мир изменяется, преображается только с обретением единства мирского и церковного. Достигнув тридцатилетнего возраста, Христос восходит на труднейший путь общественного служения. В этом ему последуют все христианские подвижники уже более двух тысячелетий.
Следует отметить, что Церковь Абрамовым понимается не просто как архитектурное сооружение, а – некое духовное целое, "духовный костёр", в котором происходит горение, взаимовозвышение людей: "Церковь. Многолюдье. Если верующие – духовный костёр. И в этом костре выгорают все мерзости. Взаимодействие верующих людей".
Для Руси вообще характерно многочисленность святых мирян, здесь монастырь вовсе не является монополистом святости, которая шагнула далеко за его стены. Об этом свидетельствовал ещё Георгий Федотов в своем труде "Святые Древней Руси". Можно сказать, что вся Русь находится под покровом Церкви, в "духовном костре" которой выгорает вся скверна, но как только страна отворачивается от Церкви, сонмы демонов обступают её.
Однако такие персоналии, наподобие Аникия, скорее исключение, чем правило. Он практически диссидент, многим кажется просто чудаковатым, и при этом своим примером он показывает, что Церковь – это не есть территория только лишь святых, небожителей, но сообщество живых людей с их слабостями, недостатками, текущими каждодневными проблемами. Самоотстраняясь от мира, пренебрегая миссио- нерской деятельностью, Церковь сама себя определяет в резервацию. Уже в конце 20 века диакон Андрей Кураев в интервью газете "Настоящее время" (М., 1998, №9) говорит о недуге, поразившем церковную жизнь, в которой "распространено убеждение, что служение Богу – это только богослужение, что церковная жизнь тождественна жизни литургической. Нередко священник, который пробует выйти к людям за храмовую ограду, идёт в школу, в университет, в газеты, в больницы, начинает восприниматься как "обновленец" и "протестант"".
Фёдор Абрамов считал, что высшее предназначение Церкви состоит в объединительной функции, в том, что она ни в коем случае не уводит человека от жизни, а, наоборот, подготавливает к ней: "Всё удивительно жизнерадостно. В общем, храм настраивал не на отказ от жизни, а наоборот. Он заражал жизнью. Любите жизнь! Она и есть рай настоящий – вот какой смысл, кажется, вкладывал художник в росписи. Ваш край суровый. Но жизнь хороша. Да, удивительно радостные службы были в этом храме". Лучшего сопоставления, пожалуй, и не найти: суровая северная природа, всеми силами протестующая против самого факта существования человека и храм, как торжество жизни – частичка рая в посю- стороннем мире. Храм соединяет небо и землю, холод и тепло, север и юг.
Русский Север, что отечественная культура, хрупкий, с необычайно тонким плодородным слоем. Если и занесёт какое живое семя ветром, то, едва пустив корни, оно может быть погублено следующим порывом. Единственный оплот – храм, нечто основательное: "Да, суровый север. И вдруг райские кущи. Выходить не хочется из храма". Именно он не только аккумулировал в себе, но и оберегал, сохранял отечественную культуру. Обогащал её необычайной, буквально райской красотой, а также людьми, ведь "в характере северянина, как нигде в России, сочетаются эти взаимоисключающие начала. С одной стороны – размах, широта, стремление к просторам, к воле. А с другой стороны – тихость, смирение, особое ощущение братства, соборности, артельности…"
Именно этот человек и составляет самое большое наше богатство, с которым ничто другое не сравнится: "Страшные обстоятельства жизни, но какие люди! Темно, а светло. Потому что люди, человеческие характеры – здешнее солнце. Нет долго солнца – от людей свет. В людях спрессовано солнце, тепло. Доброта. И она греет".
Человек – микрокосмос, всё в нём собрано, всё соединено, весь мир. Оттого то у него с этим миром чёткая непорушенная взаимосвязь. И именно здесь на Севере понимаешь всю значимость человека, всё его величие. Величие человека духовного, человека "внутреннего", тяга к которому подспудно, порой на интуитивном уровне присутствует у многих писателей. Так, например, Анна Ахматова в одном из своих ранних стихотворений "Молюсь оконному лучу" говорит о страдании как отправной точке коренного изменения, преображения, просветления человека, а через него и всего мира. Способность внутреннего духовного воз- рождения, большой потенциал преображения, пародией чему, к сожалению, являются частые шатания от иконы к топору, отмечает в качестве основной особенности русского национального характера и Абрамов.