Сотрудничавший в «Современнике» вплоть до его прекращения, Минаев в 1866 г. резко выступил против Некрасова в связи с его «муравьевской одой». Когда после покушения Каракозова М. Н. Муравьев был назначен председателем следственной комиссии, стало ясно, что готовится разгром всей революционной и радикальной России, в том числе — разгром левой журналистики. Желая спасти «Современник», Некрасов решился на отчаянный шаг. Английский клуб давал торжественный обед в честь Муравьева. Некрасов явился туда и прочел ему хвалебное стихотворение. Этот поступок вызвал злорадство в реакционных кругах, боль и возмущение у многих соратников и почитателей Некрасова. Минаев написал несколько стихотворений («Муза» и др.), искренних и сильных, в которых обличал поэта в измене. Разумеется, это была не измена, а ошибочный шаг, сделанный в порыве отчаяния и к тому же не спасший журнала. Скоро все убедились, что перешедшие в руки Некрасова «Отечественные записки» верны традициям «Современника», и «Искра» стала их ближайшим соратником, как прежде — «Современника». С середины 1868 г. Минаев стал систематически печататься в журнале Некрасова. Добрые отношения установились у него впоследствии со многими из основных сотрудников «Отечественных записок» — Г. И. Успенским, Н. К. Михайловским, Н. А. Демертом (не говоря уже о старом приятеле H. С. Курочкине).
Продолжая активно работать в «Искре», он, кроме того, возобновил в «Деле», выходившем вместо «Русского слова», свой «Дневник Темного человека» под новым названием — «С невского берега» и за новой подписью — «Аноним» (1868–1870). В конце 1860-х — начале 1870-х годов он поместил в «Деле» много других оригинальных и переводных произведений. Минаев сотрудничал также: в конце 1860-х годов в «Неделе», затем в «Маляре» (как карикатурист), в «Пчеле» Микешина, «Вестнике Европы», «Стрекозе», тифлисской «Фаланге» и других журналах. Но ни один журнал не мог предоставить Минаеву-сатирику столь широкого поля деятельности, как прекратившаяся в 1873 г. «Искра» или «Будильник» 1860-х годов. Последний хотя и продолжал выходить, но совсем измельчал, и Минаев лишь изредка помещал в нем свои стихотворения. Этим, равно как и некоторыми особенностями дарования Минаева, объясняется, что в конце 1870-х годов поэт перешел преимущественно к газетной работе; в газетах возможности были шире — фельетон становился непременной принадлежностью каждой большой газеты. В «Биржевых ведомостях», «Молве», «Петербургской газете», «Московском телеграфе» Минаев вел фельетонные обозрения «Чем хата богата» и «На часах (Из памятной книжки отставного майора Михаила Бурбонова)», как и раньше обильно включая в них свои сатиры и эпиграммы. Некоторое время он сотрудничал и в «Новостях» (фельетон «Телефон. Современные мотивы и отголоски» в 1878 г.).
В течение всей своей литературной деятельности Минаев уделял много внимания переводческой работе. Он перевел «Дон-Жуана» и «Чайльд-Гарольда», «Манфреда» и «Каина» Байрона, «Божественную комедию» Данте, «Германию» Гейне, «Дзяды» Мицкевича, стихотворения и пьесы Гюго, произведения Мольера, Барбье, Мюссе, Шелли, Гавличка и многих других.
В 1870-е годы Минаев выступил и как драматург. Но его пьесы «Либерал» (1870) и «Разоренное гнездо» (1874) успеха на сцене не имели, хотя вторая пьеса и была награждена Уваровской премией.
В 1882 г. исполнилось двадцать пять лет литературной деятельности Минаева. В одном из приветственных стихотворений она была охарактеризована следующим образом:
Кто на Руси гроза хлыщей и шалопаев,Судебных болтунов и думских попугаев,Всех званий хищников, лгунов и негодяев,Родных Кит Китычей, безжалостных хозяев,Владельцев лавочек, подвалов и сараев,Плутов, которые, всё честное облаяв,Кадят тугой мошне, пред властию растаяв?..Кого боятся так и сельский Разуваев,И самобытный сброд Батыев и Мамаев —Грабителей казны и земских караваев,Ханжей, доносчиков, шпионов, разгильдяев?..Всё он — сатирик наш талантливый — Минаев![26]
В последние годы своей жизни Минаев много болел. За два года до смерти он вернулся в Симбирск — «лечиться воздухом родины». Местное «общество» встретило его неприветливо, даже враждебно, не забыв тех сатирических произведений (в первую очередь поэмы начала 1860-х годов «Губернская фотография», ходившей по рукам в многочисленных списках и частично напечатанной), в которых оно было зло высмеяно. Никто не водил с ним знакомства.
Несмотря на болезнь, Минаев продолжал внимательно следить за новыми явлениями в литературе. О К. М. Фофанове он говорил, что тот «при всем своем оригинальном даровании далеко не пойдет, так как тратит слишком много сил и чувства на воспевание чахлой столичной природы и уже и теперь начинает забираться в дебри поэтических сантименталистов»[27]. Зато с большой теплотой поэт отзывался о Короленко и высоко ценил молодого Чехова. Минаев живо интересовался, чем живет подрастающая Россия, что волнует и увлекает ее.
Минаев был потрясен смертью Салтыкова. Когда он узнал о ней, с ним случился глубокий обморок, приведший к обострению болезни.
Вскоре после этого, 10 июля 1889 г., умер и сам Минаев.
Один из поклонников его поэзии, в то время симбирский семинарист, рассказывает, как он и два его товарища тайком от начальства наблюдали за похоронной процессией. За гробом Минаева шло всего несколько человек — знакомых, почитателей и нищих[28].
I
156. В АЛЬБОМ РУССКОЙ БАРЫНЕ
Я люблю тебя во всем:……………………………В бальном, газовом наряде,В море кружев, блонд и роз,В дымной кухне, на эстраде,В цирке, шумном маскараде,В зной и холод и мороз…За клави́шами рояля,За тарелкой жирных щей,За романами Феваля,Дома, в людях, меж гостей.В каждом звуке, в каждом взоре,В яркой россыпи речей,В споре важном, милом вздореО погоде, об узоре,Об игре без козырей.В преферансе, танце, пляске,В драке с девкой крепостной,В море слез, в потоках ласки,В сарафане и повязке —Ты всесильна надо мной.
<1859>
157. МОНОЛОГ ХУДОЖНИКА В ДРАМЕ «ДЖУЛИАНО БЕРТИНИ, ИЛИ ТЕРНОВЫЙ ВЕНОК ГЕНИЯ»
Я весь в жару, как в первый день признаньяДуши моей натянутые струныГотовы вдруг одним певучим хоромОтветить небесам мелодиею звуков.Чело горит, струится в жилах пламень,Я чувствую приливы вдохновеньяВо имя чистого великого искусства!..Искусство!(Падает на колени.) Весь я твой — и ты мое, искусство!Вот здесь, в груди, божественная искраГорит огнем небесного веленья,Тревожит, жжет меня, и я, небес избранник,Весь трепещу под чарой вдохновенья.(Быстро встает и начинает импровизировать.) Я расторгнул жизни путы, Вдохновенный без границ. В те великие минуты, Люди, люди-лилипуты, Предо мной падите ниц. На колени! песнопений, Для грядущих поколений, Я пролью за звуком звук. Вы — толпа, я — светлый гений, Я — рожден для вдохновений, Вы — для мелких бед и мук. Для детей погибших мира Я пою, — смиряет лира Горе, скорби и печаль. С именами Гете, Данта Имя нового гиганта Люди впишут на скрижаль. Душно, душно!.. мир мне тесен…(Срывает с себя галстук и сюртук.) Муза, муза! лиру мне! Нужно звуков, рифм мне, песен — Я горю, я весь в огне…(Обессиленный и облитый холодным потом, опускается на ковер поддерживаемый музой.)
<1860>
158. БАЛ
Залит бал волнами света;Благовонием нагрета,Зала млеет, как букет.Упоительно-небрежно,Зажигательно-мятежноНоет скрипка и кларнет.В вихре звуков, в море жара,С сладострастием угараВ вальс скользит за парой пара,Опьянения полна,В ураган огнепалящий,Душу пламенем мутящий,Волканически летящий,Грудь взрывающий до дна.Вот она, царица бала:Раздраженная смычком,Быстро сбросив покрывало,В танце бешеном летала,Припадя ко мне плечом.Кудри змеями сбегали,Волновались, трепеталиИ, играя предо мной,По щекам меня хлесталиАроматною волной.Мы неслись — мелькали люди,Ряд колонн и ряд гостей,Фермуары, плечи, груди,Лампы, люстры, блеск свечей,Косы, жемчуг, бриллианты,Дымки, кружева, атлас,Банты, франты, аксельбантыИ алмаз горящих глаз.Мы неслись — кружилась зала,Я дрожал, как кровный конь,Весь был жар я, весь огонь,В жилах лава пробегала,И корсет ей прожигалаВоспаленная ладонь.
<1860>
159. ЧУВСТВО ГРЕКА