Читать интересную книгу Опустошённые души - Василий Брусянин

Он снова впал в туманный поток своих странных философствований, бередя в душе Загады острую режущую боль.

И Загада спешно распрощался и ушёл.

III

Рядом с Травиным, в небольшой комнате в одно окно, жил Николай Николаевич Верстов, человек больной, нервный, неопределённых лет. Он плохо спал по ночам, покашливая и ворочаясь в постели. Иногда он стонал и тяжело вздыхал, а когда засылал недолгим тревожным сном, — говорил во сне и часто вскрикивал, пугая Травина своим бредом.

С Верстовым Травин познакомился через Соню. Она привела к кузену нервного, исхудавшего, молчаливого человека и, знакомя их, сказала:

— Коля, та комната, рядом с твоею, свободна?.. Николаю Николаевичу также нужна комната… Пойдём, узнаем, — не сдаст ли её хозяйка?..

Они вышли в коридор, плотно притворив в комнату Травина дверь. Схватив руку кузена, Соня быстро забормотала:

— Коля, Верстов без всяких средств!.. Он только что выпущен по манифесту из крепости… Надо его устроить. Где-то в провинции есть у него тётка, и никого больше… Ему хочется попытаться устроиться здесь… Хотя бы на первое время…

— Великолепно!.. Пойдём, наймём ему комнату!..

Они переговорили с хозяйкой, а вечером того же дня Николай Николаич поселился рядом с Травиным.

Первое время Травин был очень озабочен судьбою Верстова. Надо было устроить так, чтобы помощь не походила на благотворительность, так как Верстов только на этих условиях и решился поселиться в комнате, нанятой Травиным, и взял у студента необходимые на первых порах деньги. Верстову нашли перевод какой-то медицинской книги с немецкого.

Это было ещё в те дни, когда Травин был здоров, энергичен и «окрылял действительность», как говорила молодёжь его круга, и когда Травину, да и многим его друзьям и знакомым, казалось, что все они в преддверии новой жизни и новой работы.

Жилось тогда вольно, с неиссякаемым источником надежд и мечтаний. Многие надежды, впрочем, и тогда омрачались, но это омрачение казалось временным наваждением извне. В самом-то Травине в то время был источник, взбадривавший жизнь, и он мог подойти к Верстову как бодрый и сильный товарищ.

А Верстов привалился к душе ликующего Травина тяжёлым камнем.

— В сущности тяжело жить вместе с ним, — сознался он в разговоре с Соней и товарищами.

— Коля, но подожди!.. — успокаивала Травина Соня. — Дай же ему возможность оправиться, ведь, десять лет тюрьмы…

— Может быть, ему лучше бы в провинцию уехать, — советовал Загада, — разве отдохнёшь здесь, в этой толчее?..

— Не хочет!.. Да и что он там будет делать? Городишко глухой, а родственники совсем не интеллигенты…

— Николай Николаевич говорит, что там он или сопьётся, или покончит с собою…

— Но, ведь, и здесь он как-то не может устроиться, — продолжал Травин. — Предлагал ему ехать в Полтаву в имение дяди, — не хочет.

О себе Николай Николаевич избегал говорить, и только Травину удалось заглянуть в тайники его интимных переживаний. Но и с Травиным он избегал говорить о жизни в тюрьме.

И только в начале знакомства Верстов с каким-то особенным оживлением рассказал о первых впечатлениях на свободе…

Пощипывая жидкую бородку и глядя куда-то в пол, он говорил тихим, низким голосом:

— Вывели меня из вагона, посадили на извозчика, и смотрю я, — едет куда-то извозчик и везёт меня… Еду, смотрю на улицы, на дома, на людей, стараюсь всмотреться в лица. И точно в первый раз я вижу всё это… Особенно люди заинтересовали меня, вернее, их лица… Там, в тюрьме-то, не было «лиц»… Понимаете, какое ощущение?.. Там были какие-то маски… Доехали мы до Литейного моста, а извозчик и спрашивает: «Куда, барин, ехать-то?» — «В самом деле, — думаю, — куда же ехать?..» Думал-думал и говорю: «На Невский»… Вспомнил, что есть Невский… Понимаете!?. Остановился на Пушкинской в какой-то меблировке и думаю: «Ну, а что же дальше?..» Эта самая меблировка-то показалась мне колыбелью моей новой жизни, а сам я как детёныш-несмышлёныш без няньки… Деньги у меня были… Какая-то дама разыскала меня на вокзале и дала деньги, а от кого, — не знаю… Первую ночь не мог заснуть: большое окно в номере беспокоило. Выходило оно на улицу, а на улице фонари горели, и слышу я, гудят колёса экипажей, а за стенами и над головою и внизу — голоса какие-то… Спустил шторы, заложил пальцами уши да так и заснул… Утром встал рано и пошёл на Невский. И было приятно, что тебя прохватывает холодом и этакой сеткой дождя застилает глаза… Иду и рассматриваю витрины магазинов, и всё мне не хотелось дать повод подумать другим, что я больше десяти лет не бывал на Невском… А потом… Ну, потом начали меня таскать по журфиксам да показывать как нечто диковинное… Тут вот я с вашей кузиной-то и познакомился…

И это было всё, что рассказал Верстов в начале знакомства. Когда заходил разговор о жизни в крепости или о том, что ему нужно вот то-то и то-то прочесть, чтобы заполнить пробелы, он краснел от негодования и как-то раз резко выкрикнул:

— Что же, вы хотите, чтобы я готовился к экзамену в новую жизнь?..

И его оставили в покое.

Но его не хотела оставить в покое новая жизнь. Каким-то многооким, зорким чудовищем, с постоянно движущимися цепкими щупальцами, стояла она перед ним. Огни тысячи глаз опаляли его душу, цепкие щупальца охватывали его, тянули, поднимали и бросали в мутный поток человеческих отношений. А он, ослабевший, точно запуганный или затравленный, не решался сдвинуться с места.

Как-то раз он спросил Травина:

— Скажите, что же мне делать?.. Ведь не могу же я жить и только переводить с немецкого или делать вырезки из газет…

— Но, ведь, редактор просил вас писать и статьи, — возражал Травин.

— Ей-Богу, не знаю, о чём писать и как… Все эти вырезки из газет с пёстрыми фактами жизни возбуждают меня, и часто я думаю: «Вот эту темку обработать бы»… И не знаю, с чего начать, что сказать… Никогда я не занимался публицистикой…

Но и такая газетная работа со скачками, с робостью, всё же увлекала Николая Николаевича. Газету закрыли, и Верстову опять пришлась занимать деньги у Травина.

Два месяца прослужил он у нотариуса и опять бросил работу. На упрёки Травина отвечал:

— Не могу я получать жалованье и думать, что даром беру деньги… Не приспособлен я к занятиям у нотариуса…

Определили его в Страховое общество и посадили на статистику. И эта работа не увлекла его. Наконец, Верстова определили агентом по сбору объявлений для газет и командировали в провинцию. Путешествие и новые впечатления как будто оздоровили его душу. Стряхнулся с души налёт какой-то рассеянности и неопределённого гнёта. Но вскрылась старая рана души, и он стал бояться пространства и избегал людей… Стал прятаться от людей и новых впечатлений и даже от самой жизни готовь был запрятаться.

IV

Два с половиною года прожил так Верстов в Петрограде, изнемогая в борьбе за существование и борясь с собою. Боролся, томился в борьбе и ещё больше страдал. А жизнь, новая и разнообразная, мчалась, а он отставал, падал, разочаровывался и изнывал.

Начал мечтать о жизни в провинции, вспоминал тётушку Анну Марковну и задавался вопросом: жива ли она?.. Несколько раз принимался за письмо к тётушке и оставлял своё намерение.

«Лучше поеду. В письме всего не напишешь. Да я и не знаю, как она меня встретит? Может быть, испугается… Да и жива ли она?.. А писать к покойнику — это оригинально!.. Живой мертвец пишет настоящему мертвецу, может быть, даже и истлевшему»…

Думал так, мечтал о жизни в провинции, собирался ехать и опять откладывал поездку.

Когда Травин заболел и слёг, ему стало казаться, что вот наконец-то он нашёл себе настоящее дело. Он целыми часами просиживал у постели больного, ухаживая за ним. Наконец, перебрался в прежнюю комнату, рядом с комнатой Травина.

С Травиным он сошёлся больше, чем с другими, а когда студент заболел, эта привязанность превратилась в любовь к младшему брату. Ему даже нравилась перемена в жизни его «благодетеля»: он на ногах, а Травин слёг.

— У нас с вами, Николай Иванович, и имена одинаковы и души сродны, — говорил он Травину. — У меня уже опустошённая душа, а ваша… ещё только опустошается…

И рассмеялся скрипучим и каким-то странно весёлым смехом.

Травину понравилось определение «опустошённые души». Есть в этих словах какой-то глубокий смысл, точно название эпилога в какой-то трагедии неудавшейся жизни.

Улыбаясь скорбной улыбкой, Травин говорил:

— Имена у нас с вами сходные, Николай Николаевич, а отчества разные… Это — символ!.. Вы боитесь жизни, а я её презираю… Ваша опустошённая душа жаждет заполнения жизнью, а я говорю жизни: «Я и тебя опустошу презрением и отрицанием!..» А кончится это знаете чем?.. Вы будете вечно одиноки, ибо никогда не заполните своей души жизнью и не примите жизни, а я буду вечен, ибо приемлю жизнь ради её отрицания… То есть, понимаете, что сделаю: не примирю законов природы с моими идеалами и создам вечную катастрофу… Понимаете — вечную катастрофу!.. Ха-ха-ха!.. Здорово!..