Она выгибает бровь, не совсем понимая, чего обычно несловоохотливый отчим к ней прицепился.
— Да нет, я просто…
Переводит взгляд на крысу, но той будто и след простыл.
Вельвет заминается и всё же делает к ней шаг (от него пахнет корицей и кардамоном), чтобы произнести чуть тише:
— Я могу отнести тебя в дамскую комнату, если ты не можешь идти дальше…
Клара замирает, густо краснеет и… смеётся, коснувшись пальцами мужского плеча и запрокинув голову.
— Мне показалось, я крысу увидела… — шепчет, когда смех более ли менее остывает.
— Это… какое-то новое ваше женское выражение?
Интересно, было бы ей так же неловко с родным отцом, как бывает с Вельветом?
Она никогда этого не узнает.
— Нет, правда… — и она делает изящный реверанс. А затем ещё один. Чтобы точно убедить его, что она способна идти дальше. И не было его попыток помочь, начинающихся с фразы: «Если тебе неловко, то… это ничего страшного…»
— Что здесь происходит? — позади Клары останавливается Марлен.
Её мать слегка выше, с куда более выраженной, почти что болезненной худобой. Её волосы заплетены в две косицы, какие не делают девочкам уже после десяти лет. Платье скроено будто из самых разных лоскутков, с пышной и короткой цветастой юбкой. Колготки белые, туфли красные. Взгляд усталый, в руках колода карт.
— Почему вы не одеты, как подобает? — восклицает она.
Клара на мгновение поджимает губы, но уже в следующий миг они расплываются в доброжелательной улыбке.
— Мама, маскарад не сегодня!
— Да неужели? — Марлен оглядывает коридор, будто ища поддержки у невидимых зрителей своего маленького спектакля.
— Так и есть, — отзывается Вельвет, подойдя к ней и коснувшись острого локотка.
— Зато кое-что другое сегодня произошло, — выдаёт она и сильнее стискивает в пальцах карты.
Какие-то совершенно не игральные…
— Обсудим?
Марлен кивает, окидывает дочь взглядом и вместе с мужем уходит прочь.
Клара выдыхает.
Её и без того волнуют секреты, наличие которых она просто не может не замечать.
Например, то, что её специально держат в замке и никуда не выпускают. Это обусловлено семейной традицией, о сути которой можно будет узнать только после совершеннолетия.
Да ещё и большой сюрприз обещают после дня рождения!
А теперь это.
Как будто мало было того, что Марк приехал раньше времени.
Впрочем, быть может, матушка отозвалась так именно об этом?
Клара усмехается, но быстро вспоминает, что натянутые отношения только у них с братом. Марлен он, по крайней мере, не задирал.
По коже пробегают мурашки. Клара тыкает пальцем в одну из них и шепчет, нахмурившись: «Уходи».
Подумать только! Интересно, каково будет встретиться с ним спустя год?
Что он скажет?
— Наверняка какую-то гадость… — шепчет она, вспомнив за один миг сразу несколько смешных, но если честно, не шибко-то приятных сцен.
И замирает, потому как слышит знакомый, тёплый, почему-то слегка хрипловатый сейчас голос.
Ей бы только из коридора шмыгнуть к лестнице, да нарваться на Марка сейчас совершенно не хочется.
В конце концов, пусть не думает, что она стояла у окна и ждала сутками, когда же его карета соизволит прибиться к их двору.
Вот ещё!
Случайно посмотрела.
В один из сотен других случайных зависаний у подоконника. Там красиво просто. Венки, свечи, кедровые шишки, печенье с горстью специй — чисто для запаха.
— Пару раз нападали разбойники, — приближается его голос, — но ты же знаешь…
Клара, сглотнув судорожно из-за упоминаний нападений, спешит скрыться за аркой в стене. Там стоит скульптура с солумом и дарией в виде людей. И позади есть немного места. В детстве она любила там прятаться. Но Марк едва ли об этом помнит.
Правда же?
— … разбойники для меня не проблема.
— Ну ещё бы… — тянет Фьёрк, учитель по математике и некоторым другим точным наукам. Марк всегда был его любимцем.
Они проходят мимо, разумеется, даже не думают о ней, но тут…
По ногам пробегает на этот раз уже другая крыса, и от неожиданности Клара тихо, но всё же чертыхается.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Её «чёрт» явственно похоже на «апчхи», а чьё-то «апчхи» очень легко принять за «показалось».
— Ты ничего не слышал?
Марк останавливается напротив солума, обнимающего дарию.
— Мы с Кларой любили играть в прятки, — вдруг произносит с какой-то… грустью? — Угадай, какое было её любимое место?
Шаги приближаются.
Она замирает, затаив дыхание.
Примечание автора:
Солум — солнце. Иногда представляется в образе мускулистого, загорелого мужчины со светлым волосами и голубыми глазами.
Дария — луна. Иногда представляется изящной женщиной с хорошей фигурой, раскосыми тёмными глазами, тонкими чертами лица и чёрными, словно дёготь, волосами до пола.
Глава 3. Три синявки для сводного
— А ещё знаешь что? — останавливается Марк, будто чтобы поиздеваться. — Мне кажется, или весь замок пропах ей?
— Весь Утёс одной маленькой девочкой? — в голосе Фьёрка слышится тёплая усмешка. — Это всё Урахад, здесь он пахнет именно так. Пряности, цитрусовые и еловые нотки, окуривательные палочки, жжёный сахар…
— А это откуда?
— Дора делает орехи в глазури…
— От эрла Дагарда, Итибола Харша осталось несколько коллекций редких вещиц, фамильные драгоценности, альбомы с рисунками, элегантные костюмы, — перечисляет Марк мрачно, тряхнув светлыми, слегка вьющимися волосами. — Но Клара обожала треугольную бутылочку парфюма, которым он пользовался.
Фьёрк кивает, наконец, догадавшись, в какую сторону он клонит.
— Запах совершенно несоответствующий её глазам лани и тонкому голосу… — тянет сводный брат Клары, в то время как она стоит за статуями, уподобившись им, окаменев и побледнев, стискивая зубы и пальцы в кулачках.
— В банку будто поймали северный ветер — холодный, сильный, грубый, будоражащий… — произносит он, конечно же, лишь для неё одной. С игривым нажимом.
Клара не понимает, как дурацкий мальчишка, количество прыщей которого она когда-то знала наизусть, может теперь так ладно, так вкрадчиво говорить. Словно в академии его не искусству военного дела учили, а трюкам помеси трикстера и тёмного властелина. Он будто стал более терпеливым в своих уловках, и даже голос приобрёл богатый, выдержанный оттенок.
«Словно вино, с каждым годом всё лучше?» — усмехается она про себя. Правда, мрачно.
— Но хвост ветра лишь основа. Дальше чувствуются ноты табака, мускуса, смолы, соли, перца и жжёного сахара. И в конце раскрывается запах кожи. Я ни с чем это не спутаю, — говорит, и по рукам Клары пробегают мурашки. — Разве так должны пахнуть леди?
Она фыркает тихо, уже представляя, как найдёт отговорку и выставит её перед собой, словно начищенный до блеска щит. Затем засмеётся звонко, словно мальчишка, и непременно успеет сказать ему какую-нибудь гадость первой. Например, что он стал ещё уродливее. И уйдёт с гордо поднятой головой. Но побыстрее, чтобы не дать ему шанса ввернуть залихватское словцо.
Да, так она и сделает.
Надо прямо сейчас, чтобы не выглядеть застуканной за пакостью.
Марк Харш кладёт ладонь с длинными, узкими пальцами на живот дарии, за которой прячется Клара.
Она отчего-то вздрагивает и медлит.
Ещё мгновение и…
Из коридора выплывают синявки. Сразу три штуки. Как и положено, в длинных васильковых платьях. С белыми, полупрозрачными волосами, врастающими в ткань. Тонкими шеями и руками, практически одинаковыми лицами с большими пронзительно-синими глазами. Они держатся друг за друга и глядят лишь на Марка. Но во взгляде не плещется ничего.
Он приподнимает бровь, затем кивает, будто смирившись со своей участью.
Фьёрк, будто и не удивлённый, только вздыхает.
— Чего вы хотите? — спрашивает Марк.
— Проведи нас, — три белёсых, жидких голоса сливаются в один, — в зимний сад.