Поезд без остановок шел всю ночь и остановился только утром. Через некоторое время за стеной вагона послышались голоса, и двери со скрежетом открылись. Солнышко стояло довольно высоко, и его лучи ласково пригревали всё вокруг, наполняя воздух ароматами пробуждающейся земли. Если бы к этому не примешивался приторный запах мазута, железа и угарного газа от паровоза, да не маячили охранники с винтовками, стоявшие на значительном расстоянии от эшелона, то можно было бы сравнить это утро с утром уже далёкого, но такого милого сердцу села. Поезд стоял на втором пути небольшого полустанка. По одну сторону состава, за редкими акациями лесополосы, раскинулся зеленеющий пригорок. На противоположной стороне расположилось здание приземистого, обшарпанного снаружи, вокзала. Неподалеку от него стоял маленький домик с белыми занавесками на окнах, очевидно жилище служащих полустанка, и багажный сарай. На горизонте белели хатки какой-то деревни. Как и накануне, женщинам и детям разрешили первым выйти из вагонов. Они тут же воспользовались этим и запрудили весь косогор вдоль эшелона. Управившись со своими делами, женщины стали собирать проклюнувшиеся из земли поросли молодой крапивы и щавеля. Загнав женщин назад в вагоны, охранники выпустили мужиков, которые в придорожной лесополосе стали заготавливать ветки, сходили за водой в колодец около вокзала. Спустя некоторое время вдоль вагонов задымились костры, и люди, под присмотром конвоиров, стали готовить себе еду. Пока Хохол колдовал над ведром с жиденькой пшенной кашей, к нему подсел Чульнев, за все это время не проронивший и двух слов, спросил:
— Скажи, Иван Иванович, почему нас остановили здесь? Может быть, тут и переселят? Как думаешь?
— Ты, Григорий, вроде не дурак, а рассуждаешь как малое дитя. Ты, думаешь, что раскулачили только нас? Вон видишь вдалеке деревню, так знай, что в ней тоже потрясли мужиков, а теперь везут родимых впереди нас, а если еще нет, то повезут следом. А по-твоему выходит, что их выселят, а нас на их место поселят? То есть поменяют шило на мыло? Нет, милый мой, трясут всю Россию. Недавно мне рассказывали, что в казачьих краях выселяли сразу целыми селами, поголовно. Не думай, что мы самые разнесчастные. Несчастными будут и те, кто остался дома. Еще только весна и что же? Мельницу полой водой снесло, скотины и половины не осталось, а если бы мельница и осталась в целости, то на ней нечего молоть будет. Землю отобрали, а засеяли только на треть. Так что, Григорий, выбрось из головы фантазии и думай как выжить, ибо нам предстоит путь длинный и очень тяжелый. У вас есть хоть какие-нибудь продукты?
Григорий не ответил, молча поднялся и пошел к своим, свесив голову на грудь.
Ванюшка с сестрами с жадностью и надеждой смотрели из вагона на булькающее в ведре варево, которое готовили им дядя Ваня. Не бог весть, какая была эта еда, но и ту ждали с нетерпением, так как мучительно чувствовали голод, который не отпускал, ни на минуту, ни днем, ни ночью. Хохол знал, что его попутчики голодают, но постоянно твердил об экономии продуктов. В жидкий кулеш он положил несколько маленьких кусочков сала. Дарья ребятишкам намазала тонким слоем топленого масла по куску черствой лепешки. Хотя этого было мало, но все понимали, что таким образом можно какое — то время продержаться. Дети голодали, обвиняли в этом дядю Ивана, и только много лет спустя убедились в том, что он был прав, прижимая еду.
Который день подряд, поезд, под перестук колес, все дальше уносил людей от родных мест. Они уже привыкли к установленному порядку. Ночью, в закрытых вагонах, их везли, а днем загоняли в тупик на каком-нибудь пустынном полустанке и давали возможность перевести дух. На ночь в вагоне обычно укладывались и молчали, но чувствовалось, что спят не все. Ворочались, охали, вздыхали на жестком ложе. Очевидно каждый, в одиночку переживал свое горе. Но вскоре всему этому пришёл конец. Появились больные, маявшиеся зубами, животами, головной болью. У Насти Дымковой пропало молоко, и её ребенок от голода кричал не переставая. Иван посоветовал дать ему кусок хлеба, который размочил в воде, завернув в тряпочку, но мальчик такую соску в рот не взял и продолжал надрываться от крика до тех пор, пока не охрип и стал синеть. На другой день он умер. У матери, обезумевшей от бессонницы и голода, не нашлось сил даже оплакать своего ребёнка, и она бессмысленно смотрела на его худенькое тельце, почти прозрачное и воздушное. Чульниха обтерла трупик влажной тряпочкой и завернула в лоскутное одеяльце. Отец Василий прочитал над ним молитвы, и Фёдор вынес мертвого сына из вагона. Григорий Чульнев вырыл на обочине могилку, уложил в неё мертвого ребенка и забросал его землей. Вокруг не было ни куста, ни деревца. И осталось сиротская могилка без креста и надгробья. Что ждало впереди других?
На второй день после смерти внука слегла Акулина Дымкова. Жалея внучат и детей, она почти ничего не ела, таяла на глазах и безропотно шла к своему концу. Как жила она молчаливой и покорной, так и умерла — тихо и незаметно. Кинулись только утром, когда поезд стоял на очередном разъезде, а Дымковы собрались завтракать. Вся большая семья очень любили бабушку, и её смерть повергла всех в шок. Сначала заголосили снохи и внуки, следом присоединились и дети. Женщины, рыдая, столпились возле нар, где лежало высохшее тело их подруги по несчастью. Оплакивали они не только бренные останки усопшей, но и свою горькую судьбу, которая уготовила им страдания и могилу в чужой, неизвестной стороне. Чульниха прикрикнула на баб и заставила их умолкнуть. Потом они обтёрли тело Акулины мокрой тряпкой, завернули её в какое-то тряпьё, и заставили мужиков вынести труп на улицу. Над неглубокой ямой, вырытой с помощью топора и обломка доски, батюшка Василий прочитал молитву, и могилку засыпали. Никифор срубил березку, соорудил крест и воткнул его в мягкую землю могильного бугорка. В это время с косогора спустился охранник, вытащил самодельный крест из могилы, сломал его и забросил в кусты, объяснив, что приказано не оставлять после себя следов. В тот же день, когда похоронили Акулину, в поезде умерло еще одиннадцать человек.
Через три дня, после похорон Акулины, умер Митрофан Пономарёв и его мать Матрёна, оставив на голодную смерть десять ртов. В тот же день из других вагонов вынесли и похоронили еще двенадцать умерших. Егор Иванович, после смерти брата, стал понемногу прикармливать оставшихся девчонок и сына. Но у дяди тоже не было продуктовых кладовых.
После очередного печального обряда мужики, присев на бровку кювета, курили и размышляли о своей судьбе.
— Мне вот ночью не спится, в голову лезет всякая чертовщина, — нарушил молчание Никифор Дымков.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});