Когда все забрались в вагон и затащили в него нехитрые пожитки, Хохол обратился к своим друзьям по несчастью:
— В германскую мне уже приходилось ездить в таких вагонах. Правда, тогда размещали по сорок человек, а нас здесь сорок шесть, и поэтому, чтобы не было скандала, я сам распределю места. И прошу не возникать! Справа наверху нары займут батюшка с матушкой. Егор Иванович с сыном и снохой рядом, потом Дарья Пономарёва с детишками и я — всего одиннадцать человек. Внизу Митрофан и Никита Пономарёвы с семьями. Правда, вас семнадцать человек, но почти треть взрослых. Взрослые смогут спать по очереди. Слева наверху спать будет Никифор Дымков со своим семейством, а на нижних нарах Чульнев Григорий со своим. Кому не нравится, пусть привыкает, выбирать не из чего. И прошу, наконец, всем понять, что ремонт вагонов делался не для поездки на соседнюю станцию. Повезут нас далеко, так что заручайтесь дружбой и взаимовыручкой на все время нашего долгого путешествия. Кроме того, вы сами знаете, что все эти дни продукты нам не давали, да и в дальнейшем, судя по всему, нас никто кормить не собирается. Поэтому прошу экономить еду и по мере возможности делиться друг с дружкой. А теперь укладывайтесь на нарах и отдыхайте!
Еще не успели люди расположиться на своих местах, как к вагону подошли два охранника, заглянули вовнутрь, закрыли двери и набросили накладку. В темноте шум утих, люди затаили дыхание, прислушиваясь к звукам за стенками вагона. Когда прошло первое замешательство, всем окончательно стало ясно, что эти массивные двери навсегда отрезали их от дорогого и привычного с детства мира, в каком суждено было родиться, познать радость и горе и откуда их вышвырнули неизвестно за какие грехи. В висках.
— Прощай родная земля, прощай отчий дом! Придется ли кому-нибудь из нас вернуться назад?
Ближе к обеду двери открылись, и охранник сказал, что дети и женщины, кому нужно, могут выйти на улицу. Как только поступила команда, из всех вагонов посыпались бабы, девки и ребятишки. Взрослые тут же сбились в кучки, и повели оживлённый разговор, делясь последними новостями, хотя у всех они были одинаковые. Дети за эти дни отвыкли от весёлых компаний, шутливых игр и близких друзей. Они плохо разбирались в сложившейся обстановке, в своей трагедии, но тоже чувствовали, что обычный уклад жизни безвозвратно утерян и старались держаться поближе к родителям. Для Ванюшки самым близким человеком в вагоне, не считая матери, был дядя Ваня. Он считал его мудрым и умным, ибо все мужики обращались к нему за советом. Рядом с ним он чувствовал себя, как за каменной стеной и был уверен, что дядя всегда сможет защитить и даже справиться со страшными охранниками. А охрана, выпустив из вагонов женщин, отошла на приличное расстояние, дав возможность справить нужду. Через некоторое время женщины и дети вернулись. Около вагонов стало пусто. Потом разрешили выйти мужикам. Они попрыгали на обочину, и у кого была возможность, закурили. Другие угрюмо молчали. Да и о чем было говорить, если за эти дни так никто и не смог понять, что их ждет впереди. Вдруг Хохол встал и, не сказав никому ни слова, пошел к ближайшему охраннику. Подойдя к нему, он поздоровался и спросил:
— Послушай, служивый! Долго ли мы будем здесь стоять? Уже солнышко высоко стоит, а мы ничего не ели. Ребятишки и взрослые голодные. Кормить, как я вижу, нас никто не собирается, вот и хочу узнать, успеем ли мы приготовить себе еду?
— Успеете! Готовьте столько, сколько хотите, поедем мы не скоро. Передай, если ещё не слышали, что можно сходить в хвост состава к колонке за водой, — добродушно ответил молодой охранник.
Хохол поблагодарил его за доброе слово и вернулся назад. Передав мужикам ответ охранника, он посоветовал тут же заняться едой и запасом воды в дорогу, а то придётся в вагоне сидеть не только голодными, но и без воды тоже. Спустя некоторое время, вблизи вагонов то там, то здесь запылали костры из наваленных неподалеку старых шпал и мужики, взяв припасы, принялись готовить незамысловатую еду себе и сидящим в вагонах родственникам. На закате солнца их загнали в вагоны, двери закрыли, и над тупиком стихло. Вечерний свет с трудом пробивался через зарешёченные вагонные люки, лениво разгоняя темноту. Люди укладывались спать, а в это время в голову лезли одни безрадостные мысли. Вспоминали войну, тиф, голод, продотряды. Но это было божьей карой за людские грехи, которая постигла всех без исключения. А вот за что именно их, да ещё в мирное время, лишили всего, что было нажито каторжным трудом, лишили свободы и теперь, словно скот, загнали в вагоны, внятного объяснения для себя не находили. К тому же скот при перевозке поят и кормят, а тут сотни детей, больных стариков, крепких и работящих мужиков и баб взяли и обрекли на голодную смерть. Выходит, что их и за скотину не считают. Так думали люди, заточенные в эти деревянные коробки на чугунных колесах. С наступившими сумерками вдруг раздался длинный, душераздирающий гудок паровоза, словно посылая последний привет родным местам, лязгнули буфера вагонов, и поезд плавно тронулся, набирая ход. И тут в ответ паровозу заголосила сноха Никифора Настя, её завывание подхватили ещё несколько баб, к ним присоединились ребятишки, и вскоре весь вагон в едином порыве выл от безысходного горя и невыносимой тоски. Поезд, между тем, набирал скорость. Колеса весело перестукивали на стыках рельс, выговаривая: «Так и вам и надо, так и вам и надо!» Эшелон с ходу проскочил станции Воронеж-Курский, Воронеж-Пассажирский, Сомово и втянулся в зеленый коридор соснового леса, обступавшего с двух сторон железное полотно. Под мирный перестук колес и покачивание вагона, люди, сморенные тревогами и переживаниями, постепенно засыпали, забывшись в тревожном сне. Не спалось только Хохлу, который сквозь решётку бокового люка внимательно всматривался в темноту ночи. Но вот лес расступился, и навстречу выплыли огоньки довольно большой станции. На фронтоне промелькнувшего вокзала явно проступили буквы «Графская». Хохол понял, что их везут на север, и вскоре тоже уснул.
Поезд без остановок шел всю ночь и остановился только утром. Через некоторое время за стеной вагона послышались голоса, и двери со скрежетом открылись. Солнышко стояло довольно высоко, и его лучи ласково пригревали всё вокруг, наполняя воздух ароматами пробуждающейся земли. Если бы к этому не примешивался приторный запах мазута, железа и угарного газа от паровоза, да не маячили охранники с винтовками, стоявшие на значительном расстоянии от эшелона, то можно было бы сравнить это утро с утром уже далёкого, но такого милого сердцу села. Поезд стоял на втором пути небольшого полустанка. По одну сторону состава, за редкими акациями лесополосы, раскинулся зеленеющий пригорок. На противоположной стороне расположилось здание приземистого, обшарпанного снаружи, вокзала. Неподалеку от него стоял маленький домик с белыми занавесками на окнах, очевидно жилище служащих полустанка, и багажный сарай. На горизонте белели хатки какой-то деревни. Как и накануне, женщинам и детям разрешили первым выйти из вагонов. Они тут же воспользовались этим и запрудили весь косогор вдоль эшелона. Управившись со своими делами, женщины стали собирать проклюнувшиеся из земли поросли молодой крапивы и щавеля. Загнав женщин назад в вагоны, охранники выпустили мужиков, которые в придорожной лесополосе стали заготавливать ветки, сходили за водой в колодец около вокзала. Спустя некоторое время вдоль вагонов задымились костры, и люди, под присмотром конвоиров, стали готовить себе еду. Пока Хохол колдовал над ведром с жиденькой пшенной кашей, к нему подсел Чульнев, за все это время не проронивший и двух слов, спросил:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});