Должна кончить письмо, потому что пристают с завтраком. До свидания, мой милый, дорогой, будьте здоровы. Об отсутствии вдохновения, пожалуйста, не говорите мне, я этому не верю, не признаю, не согласна на это. За что же отнимать у человечества его высшее наслаждение. Это невозможно, это было бы несправедливо.
Мы прочли недавно “Каменку” в “Русской мысли”. Как мне было интересно это слушать, и как мои симпатии еще более усилились к сыну и внукам такого человека, как был Василий Львович Давыдов.
Правда ли это, друг мой, существование и поступок этого англичанина Шервуда?
Какую прелестную вещь Вы мне прислали в предпоследнем письме (Nessun maggior dolore), и Вы еще говорите о потере вдохновения! Зачем грешить?
372. Чайковский - Мекк
[Каменка]
20 июня 1881 г.
Милый, дорогой друг! Я надеюсь, что двадцать третьего, во вторник, сестра моя выедет за границу в сопровождении Льва Васильевича, который, проводив ее до Жмеринки, отправится в Браилов. Племяннице Тане лучше. У нее образовались на боку (там, где происходят спрыскиванья морфина, и вследствие этого ужасного яда) два нарыва, которые пришлось разрезать. Зато она теперь имеет такой бодрый и свежий вид, какого давно не имела. Сестра тоже чувствует себя лучше, и, бог даст, отъезд ее за границу наконец осуществится.
Про себя не имею сказать решительно ничего ни дурного, ни хорошего. Живу помаленьку, очень мало работаю, не испытываю никаких творческих вожделений, скорее, даже борюсь с некоторым отвращением от всяких занятий и если немножко занимаюсь церковными переложениями, то без Всякого удовольствия. Давно я не находился в таком странном состоянии апатии. Чувствую, что мне нужно будет непременно уехать отсюда хоть на время, а между тем, по правде сказать, и ехать не хочется. Куда я мог бы отправиться для возбуждения потухшего творческого огня? Конечно, если б можно было очутиться в Симаках, но с прежней обстановкой, я бы воскрес духом. Увы! Несмотря на Ваше приглашение, я туда не могу отправиться. Без Алеши это будет для меня только повод от апатии перейти к тоске о невозвратности прошлого, я бы только ежедневно наводил на Вас уныние своими письмами, в коих неминуемо стал бы изливать грустные ощущения.
По всей вероятности, я ограничусь поездкой в Москву, где мне хочется повидаться с братом, с Алешей и переговорить о некоторых делах с Юргенсоном.
Милый друг! Напишите мне, пожалуйста, при случае: 1) Какова теперь Милочка? Очень ли она изменилась? Совсем ли утратила уже свою детскую прелесть и сделалась барышней,. или все еще утешает Вас своими прелестными детскими выходками? 2) Что делает Влад[ислав] Альберт[ович] и что превозмогло: музыка или живопись? 3) Как здоровье Саши? Разумеется, желательно было бы, чтобы Вы не утруждали себя пространным ответом. Я совершенно буду доволен, если получу от Вас хотя бы один маленький листочек! Будьте здоровы, бесценный друг!
Бесконечно Вас любящий
П. Чайковский.
373. Мекк - Чайковскому
Браилов,
24 июня 1881 г.
Милый, несравненный друг! Вчера получила Ваше письмо, в котором Вы говорите, что Александра Ильинишна выезжает двадцать третьего и Лев Васильевич из Жмеринки приедет в Браилов. Я обрадовалась и подняла суету готовить комнаты для Льва Васильевича. Между тем двадцать третье прошло, и я опять в неизвестности, приедет ли Лев Васильевич и когда. Я не получила от него письма, о котором было сказано в его телеграмме....
Как Вы добры, мой милый друг, и как мне дорого, что Вы не забываете мою Милочку. Она только выросла, но осталась таким же наивным ребенком, как была в пятилетнем возрасте. Все вкусы ее, все игры и симпатии совершенно ребяческие, хотя умом она, конечно, развивается, но по своим наклонностям остается такою же bebe, как была прежде и как и продолжают называть ее в семействе и теперь. Вашу музыку очень любит, напевает все Ваши прежние романсы и чаще других колыбельную песню, и совершенно верно.
Но Соня совсем другое дело. Эта так барышня вполне, имеет свои определенные взрослые вкусы, привычки и кокетка, как в восемнадцать лет. Не помню, говорила ли я Вам, что она между прочим занимается поэзиею, кропает стихи и в январе месяце на мое рожденье поднесла мне очень миленькое, конечно относительно, стихотворение на французском языке. Музыкою занимается очень охотно, страстная поклонница Ваших сочинений, играет очень часто с Сашонком в четыре руки “Опричника” и другие аранжировки. Сашок очень часто играет Ваш Andante из Первого квартета, и тогда уж я всегда сажусь в той комнате слушать эту восхитительную вещь, которая надолго производит такой boulevercement [потрясение] во всем моем организме, что мне надо искусственно успокаивать себя. Теперь Сашок разучивает Ваш вальс, посвященный Artot; я ужасно люблю также и это сочинение.
Что Вы говорите, дорогой мой, о потере вдохновения. Как можно допускать такую мысль. Вы тоскуете и потому Вы в апатии. Пусть только успокоится тоска, и вдохновение вспыхнет еще ярче, еще роскошнее. Я вполне понимаю Вашу тоску об Алеше, милый друг мой, Вы тоскуете не об одной только разлуке, но Вам больно, тяжело от той перемены, которую Вы заметили в нем. Вы не можете помириться с тем, чтобы в этом, так сказать, создании Вашем разрушилось то, что взлелеяно Вами, что его возвышало над другими и тешило Вас. Это, действительно, так жаль и больно, что у меня вчуже сердце сжимается, и слезы выступают на глаза, когда я думаю об этом. Было бы очень хорошо его вырвать из этой растлевающей среды, и я опять возвращусь к тому же убеждению, что можно выхлопотать ему по болезни, за которую надо заплатить, увольнение вчистую. Это убеждение во мне еще укрепила моя Саша, которая говорила мне, что даже очень легко избавиться от военной службы и что очень многие и пользуются этим, и между прочим приводит мне в пример своего beau-frer'a, графа Беннигсена, который два года [назад] окончил курс в петербургском лицее и поступил на военную службу отбывать повинность в гвардейскую кавалерию, но через месяц ему надоела дрессировка, которой подвергают кавалеристов; он говорит, что их учили, как будто для цирка готовили, и при этом арапником по ногам хлестали. Поэтому он без большого затруднения достал себе свидетельство о сильной близорукости и был освобожден совершенно от военной службы. Что бы Вам, дорогой мой, похлопотать теперь в Москве устроить такую же вещь для Алеши,- это бы его спасло.
Вы спрашивали, милый друг мой, о здоровье Саши. Слава богу, он теперь совсем здоров, но я все-таки хочу его послать в начале июля в Либаву на морские купанья. Это посоветовал доктор в Москве, и, конечно, это несомненно полезно. Владислав Альбертович в настоящее время не занимается ни музыкою, ни живописью, потому что с увольнением графа Сципио он так занят моими делами, что совсем не имеет времени для искусства, хотя постоянно его тянет к сочинительству и теперь стряпает marche funebre, и, конечно, музыка вполне перетянула живопись; музыка-его жизнь, а живопись была забавою....
А Вы знаете, милый друг мой, что ко мне опять приедет мой французик Бюссик. Ему очень хотелось, и мне было жаль отказать ему; в начале июля он должен приехать.
Пожалуйста, дорогой мой, телеграфируйте мне, когда Лев Васильевич решит день приезда.
До свидания, мой бесценный друг, будьте здоровы и спокойны. Всем сердцем горячо Вас любящая
Н. ф.-Мекк.
374. Чайковский - Мекк
1881 г. июня 23-26. Каменка.
23 июня 1881 г.
Получил сегодня письмо Ваше, дорогая моя! Лев Вас[ильевич] собирается с сестрой выехать завтра; кажется, один день они хотят остаться в Киеве, так что, вероятно, двадцать шестого или двадцать седьмого Л[ев] В[асильевич] приедет к Вам. Впрочем, я в свое время буду телеграфировать Вам, дабы согласно желанию Вашему Коля и Саша могли познакомиться с сестрой моей.