Читать интересную книгу Новый Мир ( № 9 2012) - Новый Мир Новый Мир

Но может, не Максим в этом виноват?..

Словом, Павел шагал как на казнь, почему-то — сам не мог объяснить, — едва пересилил себя.

Поначалу встретили даже шутливо. Завидев Пашу, Максим расплылся в медовой улыбочке и, подмигнув Эле, процитировал мультфильм, что “мы его на помойке подобрали, а он нам фигвамы рисует”. И хотя смысл шутки не вполне обнадеживал, так хотя бы форма...

— Элечка, дорогая, сходи погуляй, а? Будет тебе лишний час плюс к обеду. Пробегись по бутикам...

Вот тут Паша понял, что все очень серьезно.

Поняла это, уж неясно — как, Элечка, смотавшись слишком торопливо, но не отказав себе в удовольствии пошутить на тему, что не мешало бы прибавить ей в зарплате, это в контексте бутиков.

Максим посидел, помолчал. Глаза его оставались насмешливыми, но Паше делалось все более не по себе: маски, маски.

— Ты что творишь, сука? — тихо начал Максим.

— Слушай, извини, так получилось...

— Что у тебя получилось?! С бабой гулять у тебя получилось? Это, типа, весна началась, да? Типа, на девочек потянуло? Я не пойму, ты чего сюда пришел — как в бюро знакомств, что ли? Чай-кофе-потанцуем? А ты дверью не ошибся случайно?

Паша оцепенел от того, с какой почти ненавистью, с цыком пацанским его троюродный брат сцеживал слова сквозь зубы.

— А что случилось? — только и мог он, вполне идиотски, пробормотать.

— Что случилось? Ты у меня случился, кретин!!! Просто меня взяла за яйца охрана дорогого товарища Львова. А так ничего не случилось! А потом и лично дорогой товарищ Львов позвонил: мол, где это моя доченька? — Максим срывался на плохой театральный фальцет, Паша цепенел. — А доченька на моих глазах смоталась с моим же подчиненным! Который изволит сбрасывать мои звонки!!! “Барин не изволит принимать”, блин... Доченька ушла с мелким клерком из компании “АРТавиа”! А это значит, дорогой мой, что ее папочка, если рассердится, может не просто засунуть нам в жопу эту его золотую карточку (она стоит как десять твоих зарплат, нет, десять моих) — он может нам перекрыть кислород. Ты понимаешь? Ты что-нибудь понимаешь вообще?!

Паша и правда неважно соображал нынче. Хлопал глазами, разевал рот, слабо пытался что-то пролепетать.

— Пошел вон, — как-то вдруг буднично, без патетики, закончил Максим и демонстративно уперся взглядом в монитор. — Мне такие люди тут не нужны.

Долго, долго Павел выбирался из уродливой офисной громадины, как из завалов: то невозможно дождаться лифта, то перешагивать провода-ремонты; задыхаясь, он ослабил узел галстука. “Смерть чиновника”, ха. (Чуть улыбнуло.) Из-за густой синевы стекол в без того мрачный день везде здесь было нечеловечески мутно и муторно. Выпав наружу, он огляделся: куда теперь? (Косой колонной шла по проспекту грохочущая техника, ибо одни подбирали за вторыми остатки грязного снега; если у обочины случалась легковушка, тракторы ее объезжали, ломая всю свою старательную диспозицию.) Да не все ли равно.

И он пошел вдоль проспекта, пытаясь привести мысли в порядок, унять это нервное колочение, и еще с абсурдной мыслью, что встретит, не дай бог, Эльку. И что он ей скажет? “Завещаю тебе свою кружку”?.. Рабочие наверху, в дрожащей от локтевого напряжения люльке, меняли плакат на рекламном щите, и снег вокруг походил на место убийства: клочья, ошметки, какие-то тряпочки.

Ну да. Все правильно. Так даже лучше, когда поставлена точка. Жгло только унижение, и Паша шагал как оплеванный, а от этих пацанческих речитативчиков, переходящих в крик, от этих псевдоблатных повадок Максима до сих пор что-то потряхивало в горле, не от страха. В том числе — и от омерзения перед собой, жалким, лепечущим.

Надо было хлопать дверью раньше и самому. Вернее, может, этот удар в самый лоб и нужен был, чтобы шоры наконец слетели: Паша загребал ногами снег, что-то восклицал про себя, невидяще проследил за инвалидным “икарусом”, последним из могикан. Господи, куда он полез, с кем связался и ради чего? Ну да, “АРТавиа” — обычные мошенники, точнее, может, и необычные, нарастившие в крупных городах свои кормушки, вотчины благодаря вдохновенным дельцам типа Максима. Но суть-то! Когда уезжала Наташа и надо было то ли задержать ее, то ли лететь тоже, он, Павел, в панике дергал за все рычаги — и ладно мошенники, он бы и к убийцам вслепую мог пристать. Не дай бог. Но тогда — к кому угодно. Хоть на шухере стоять, пока душат жертву и та скребет по ковру. Плевать. Тогда было плевать — сейчас Паша как будто трезвел.

Да и не в этом дело. Какая тут мораль, причем здесь вообще мораль!

Ничего не получилось. Все, что он отчаянно пытался сделать, оказалось зря, он у разбитого корыта — и Паша зверел от отчаяния.

По морде бы этого Максима, жлоба самодовольного.

По морде.

И на все плевать.

Он шатался по городу до вечера. Эти ступени подземного перехода он помнил с детства, потому что в такие финально зимние дни они становились не просто скользкими, а убийственными, неясно, как весь город не переломал себе хребты... Еще Паше помнилось (шагал он под тусклыми фонарями подземелья): он был странно уверен в детстве, что над переходом на самом деле машины не ездят. Нет, идея-то у переходов такая, но на деле это условность, что ли. (Он трудно и с удивлением формулировал сейчас.) Взрослый мир казался тогда переполненным всякими условностями, бесполезными на вид миражами, настолько, что люди вряд ли спускались под землю в действительности за тем, чтобы пройти под машинами.

Хотя можно было и поверить, по содроганиям от тяжелых грузовиков или трамваев, напряженно бегущих посередке проспекта, Паша это и сейчас ощутил. Год назад снимали рельсы и заново клали по дорогой чешской технологии на какую-то особую резину — для тишины, с большими газетными понтами. Недавно в те же газеты написали жители домов на проспекте, спросили, почему трамваи не стали тише. Отвечал им городской чиновник: так для этого пришлось бы закупать особые же (чешские?) вагоны...

Теперь Паша шагал мимо бесконечно длинной, видимо, общаги, где в нижних окнах одинаково стояли утюги, цветметовыми подошвами, и одинаково отражали цветметовый мир. Хотел доказать Наташе, что и он не пустое место, он тоже волевой, амбициозный... Да чушь какая. В конце концов, он — это просто он, такой, какой есть, со всеми неудачами, загонами, плюсами и минусами. Конечно, Наташа никогда не заявляла ему, что он пустое место. Но... Но вот для Ольги он если и не человек искусства, то, по крайней мере, человек думающий и чувствующий, со своими взглядами и мнениями. И Ольге интересно слушать его мнения. И это видно. Черт возьми, действительно, почему он должен под что-то подстраиваться, насиловать себя?..

И совсем не ожидал Паша вечернего звонка от бывшего уже шефа. Голос Максима, сосредоточенный.

— Павел, запомни: чтобы таких тет-а-тетов с Ольгой Евгеньевной Львовой больше не было, хорошо? Ты мальчик большой, сам все должен понимать. Это прежде всего проблемы для фирмы. Усек?

— Да.

— Вот уволишься, тогда пожалуйста, гуляй с кем хочешь, где хочешь...

Значит, он не уволен. Но это уже ничего не меняет.

— Чего с тобой такое? — спросил Игорь, когда Паша явился по хорошо знакомому адресу.

— А что?

— Какой-то ты... на взводе.

Странно, если это так заметно внешне.

Данила обложился тяжеленными, изобильными книгами в бархатных переплетах: эти подшивки “Огонька” сделал полвека назад покойный дед. Их раскопали недавно где-то в недрах квартиры, непривычно для нашего времени полной чуланами.

О, что за изысканное это кушанье! Обложки и вклейки раскрашены в такие цвета, что завораживает зрение, и совершенно очаровывает персиковый тон какого-нибудь Мао. А номера года шестьдесят второго, портреты космонавтов? — волшебная же аура, в стране появились особые люди, обожаемые, совершенные — молодые, красивые, с нереально безупречными биографиями, с нереально отретушированными улыбками, — как боги спустились с Олимпа...

И пока Данила взахлеб, с притушенным восторгом рассказывал о находке, о том, как все это интересно, Павел пытался прикинуть: насколько это серьезно. Похоже, бедный Данила просто не знал, чем себя уже увлечь. Или отвлечь...

Бедный Данила заметил растерянность, с которой Паша переваливал глянцевые листы, чуть задерживаясь на архитектуре, и неуверенно добавил:

— Ну и продать их, наверное, можно... Дорого...

— Да?

Самые раритетные номера — за март пятьдесят третьего, с очень благородным старым Сталиным, вставшим из-за стола во всю обложку, — были, увы, безнадежно испорчены для продажи: в статьях, в отчете с похорон кто-то — видимо, дедушка — порывисто зачиркал Берию, упоминания, лики, речи...