Читать интересную книгу Новый Мир ( № 9 2012) - Новый Мир Новый Мир

Евгений Борисович Львов, вдруг увидевший в единственной дочери помощницу в своих делах, готов был, кажется, уже и на такие крайности.

Лет до пятнадцати он ее и не замечал, вернее будет — не принимал всерьез. Запомнились какие-то дурацкие, детские обиды, отцом так толком и непонятые. Однажды была большая передача про него, интервью, прямой эфир, и все смотрели (после — шквал звонков), и десятилетняя Оля с мамой смотрели. И на вопрос, что для него важнее, семья или работа, Евгений Борисович сразу ответил — работа. Мама тогда промолчала, но Оля вдруг ясно увидела, как ей неприятно. Тут же стала названивать бабушка с папиной стороны, виновато приговаривая: ну да, телевидение, выборы, “так надо”, он по-другому не мог сказать... Всю жизнь — “так надо”. И Оля ничего не сказала: она не разговаривала с отцом дня три. Что толку? Он и дома-то в тогдашней горячке не бывал...

Все стало меняться, когда начались задушевные, изматывающие беседы: о делах, стране, семье и жизни. К несчастью, к старшим классам Ольга не успела толком “профориентироваться”, а элитную школу вело, как полагается, под экономический уклон... Не горя интересом, но и не слишком сопротивляясь, она согласилась поступать на экономфак. Евгений Борисович возил ее в офис. Посвящал в дела. Много и застольно говорил про “опору” и “преемницу”.

Когда этого всего бывало в меру, Ольге даже становилось интересно. Раз, с ледяной дрожью, она решилась что-то ему невпопад заявить, протестное: что у нее другие интересы, что это не ее. В ответ не было сталинских пощечин, только скорбное молчание с обиженными бровями, ну а потом все началось снова: из этого желе не выбраться.

Евгений Борисович мог бы спросить: другие интересы — это какие? И Ольга оглушенно разевала бы рот. Не объяснять же, что, например, увлечение мировым кино тридцатых — это для нее всерьез? Или она пыталась это сделать “всерьез”, чтобы хоть чем-то заполнить пустоту?

И чем дальше, тем больше рос в ней слепой бестолковый протест и все больше дней отравлялось. Вот как сегодня. Ольга яростно собиралась в “Авангард”. И ядовитая зелень приталенного свитера с горлом должна была выразить всю степень...

— Вообще-то, они пишут, что надо в светлом... — упавшим голосом пробормотал Михал Анатольич.

— Что-о?

— Ну в факсе... из “АРТавиа”... — Он даже начал заикаться. — Написано, что в светлой одежде...

— Да пошел ты! — И Ольга грохнула дверцей. Да. Так. Хотя бы — так.

Нервное напряжение росло, хотелось на что-то уже решиться, если не выкурить сигаретку... И как же она обрадовалась, когда встретила в “Авангарде” своего недавнего знакомца — Павла.

— Ну как? Интересно? — прошептала она весело.

— Не знаю. Я это слушаю каждую неделю. — Павел ответил так же заговорщицки.

— Слушай, есть одна тема... Сегодня в “Синематеке” будет вечерний показ. Я подумала, может, съездить? Ты со мной? — снова зашептала Ольга после добрых десяти минут.

Паша вконец растерялся. Это неожиданное “ты”. Да и сама идея... Он же в своем монашестве не ходит никуда, разве что в это временное пристанище Данилы, где в ванной неистребимый запах именно пенсионерской хрущевской ванной, не мерзкий — мыльный, но просто вечный.

— Так ты пойдешь?

— Ну а почему бы... Да. А это во сколько? Мы успеем? Это где вообще?

Максим кинул на них не первый взгляд.

— Если поднажмем, то успеем.

— В смысле? Сейчас?!

Паша не очень-то понимал, что вообще делает. Прежде чем он успел подумать, они толкнули старую-старую дверь, оказались в гулком фойе.

— Только нам надо выйти через черный ход, — озаботилась девушка, озираясь. — Пришлось же поехать с охраной... У меня нет никакого желания тащить их в “Синематеку”.

Они выскочили в темный двор, где в мешках, в старчески потеющем целлофане, лежало что-то страшное; они проехали три остановки на голубом троллейбусе. Ольга уверенно шагала по закоулкам старого центра, мимо удивительно уютных, красных да желтых окошек: занавесочки, лампочки, телеэкраны да грубые ужины прямо со сковородок.

Заиграл мобильник. На экране — “Максим”. Черт. Ответить? Что сказать?

— А я всегда отключаю трубку, когда вырываюсь на свободу, — как бы невзначай через плечо бросила Оля. Намек понят. Но Павел отключил только звук.

“Синематека”, на сеанс которой они все-таки чуть опоздали, оказалась банальным пиратским показом в тесном баре. Лампу за стойкой не выключали, все подсвечивалось, как аквариум. На экране dvd-проигрывателя под потолком два идиотски одетых — тоже, поди ж ты, все в белом — паренька раскручивали абсурд, сначала роняли на пол куриные яйца, потом убивали семью. “Забавные игры” Михаэля Ханеке. Паша, кажется, не смотрел, но что-то рудиментарно помнил, ту же фишку с яйцами... По эту сторону экрана сидели за столиками, тянули безбожно разбавленное пиво, был почти полный зал. А пива Паша не решился предложить.

В мерцании экрана он иногда поглядывал на спутницу: вздернутый носик, необычная, несовременная совсем челка. Но красиво. Пожалуй, даже всерьез — красиво.

Побежали наконец долгие-долгие титры, всегда напоминавшие детство в антураже третьесортных боевиков, обменов видеокассетами: эта американская манера строить слова в строжайшие, по центру, столбцы — завораживала. Думалось: ну почему наши не могут так красиво?

— Граждане, быстренько допиваем, пиво больше не отпускается, закрываем через двадцать минут! — зычно объявила барменша, теперь, после австрийских актеров, дождавшаяся звездного часа.

— Может, посидим где-нибудь? — спросила Ольга. Заминку Паши она истолковала по-своему. — Деньги у меня есть, если что.

— Не говори глупости. — Паша сначала сморозил, потом опомнился. — У меня все есть.

— Извини.

Глянул в телефон: господи, девять непринятых вызовов от Макса! Поднималось желудочное чувство, что сделал что-то совсем не так, ужасную глупость сделал, ушел с собрания... — но, с другой стороны, что от него толку-то? Ладно. Будь что будет. Отключая телефон совсем, Паша чуть задыхался.

Они вспомнили про круглосуточную кофейню неподалеку, квартала два пешком. Кофейня работала. В старом-престаром кирпичном доме со стрельчатыми окнами (наверху размещалось какое-то РОНО и потрясающая чугунная лестница каслинского литья), заведение тоже изображало благородную старину — обшитое черным деревом, тут и там с буфетами; часы над входом стояли.

И почти никого.

— Ну как тебе фильм? — спросила Ольга, когда им принесли латте и отдельно по мороженому.

От старческого шелкового абажура ее лицо (как и его, конечно) казалось восковым, но и это было, черт побери, красиво. Как на старинных, с ятями, открытках, где благородное желтение бумаги ничем не портит ангелов.

— Не понравился, если честно.

— Почему? — удивилась она.

— Это очень жестокое кино.

— Ну да. — Ольга поморщила лоб, как будто мучительно просчитывала что-то. — Но это же специально так сделано, не всерьез, вроде как стеб...

— Я понимаю. — И Паша приложился к крохотной чашке. — Но все-таки... Ну не могу я такое смотреть, то есть смотреть-то могу, но воспринимать нормально... Не знаю. Вот эти отморозки убили восьмилетнего мальчика, так? И ушли. А его родители думают, как бы спастись. И мать там (кажется?) бежит за помощью, а отец пытается как-то восстановить телефон (трясет там аккумулятор, я не помню) — и все это время они стараются не смотреть в угол, где их сын. И это видно, как ни стараются. И этот отец десять минут трясет аккумулятор в кадре, то плачет, то берет себя в руки, это все жесть какая-то. Не знаю. У меня такое просто как-то не укладывается в голове.

Ольга его очень внимательно слушала, перемешивая кофе, в глазах попритушен интерес. Начала запальчиво:

— Нет, ну это же специально, как провокация... Это не надо так воспринимать... Постмодернизм, понимаешь? Когда убили одного из подонков, раз — и перемотка назад! Или когда нож на дне лодки показывают, показывают, а они его бах — и выбросили за борт — типа как ружье не выстрелило. Такие режиссерские фишки, он как будто смеется над всеми штампами, — мне вот это понравилось.

— Я понимаю, но сам не могу так... Для меня жестокая вещь — это все, как барьер какой-то. Если там, допустим, убивают ребенка при родителях и так далее... Не знаю, я просто уже никакие “фишки” не вижу и не воспринимаю. Может быть, это неправильно. — Паша помолчал и вдруг рассмеялся. — Ха, нас когда водили в кино в пятом классе, там сначала показывали такие старые агитационные ролики, по пэ-дэ-дэ. Как сейчас помню, там мальчик бежит на красный свет и попадает под двадцать четвертую “Волгу”, это-то не показывают, а показывают, как бутылка кефира (у него была какая-то авоська) падает на асфальт, под колесо... Так я не мог это вообще видеть и слышать! Потому что сразу думал — а как у него родители, бабушки-дедушки, им же позвонят, скажут... И я там закрывал глаза, старался, чтобы незаметно для всех...