Читать интересную книгу Новый Мир ( № 9 2012) - Новый Мир Новый Мир

не то чтоб разом, а — по частям,

с-под риз выскрёбывая хитро

сырое, розовое нутро.

и вот, застенчивейше присев

и справно справив — одну на всех,

смахнувши крошево со стола,

свалила свора — как не была.

и жизнь проста моя с той поры

[с румяной коркой поверх дыры],

и кто и сколько — теряя счёт —

в это чистилище утечёт.

 

*      *

    *

наглеющий вороний голосок

буравящий шалеющий висок

да блудней не жалеющий лесок

да будней тяжелеющий возок

да отчий дом, не ведая о сём

отседова куда его везём

да под ногами вечный чернозём

куда для вящей радости сползём

да растреклятой нежности росток

на сквознячке панических атак

чем ярче тэг, тем сумрачней итог

вот как-то так

 

 

нежность

снова и снова и снова и снова —

стоя середь опустевшего рая,

дня изумрудного, гроба резнова —

цвесть, увядая, и жить, умирая,

вновь привыкая к лягушечьей коже,

вечною данью треклятому метру

что-ж-это-что-ж-это-что-ж-это-что-же

в спину шепча уходящему ветру,

майскому небу, почившему чуду —

в эту бескрайность и в эту безбрежность…

что бы там ни было — я не забуду

эту твою скоротечную нежность.

Терешкова летит на Марс

Роман. Окончание. Начало см. № 8 с. г.

 

VIII

 

...А как пролетал самолет — многие помнят с детства, особенно те, кого вывозили в сады близ аэропорта, над чьими головами лежала, умно выражаясь, трасса полета. Оглушительный, потусторонний гул, взрослые недовольны, а ты скачешь в восторге, в попытках оторваться от притяжения грядок, машешь руками — и может, летчик тебя заметил? — а самолет совсем низко, все видно, как на модельке, и надписи, и бублики шасси.

Ольга Львова давно уже не знала никакого восторга, и самолетный гул, на стекла давящий, тоже раздавался регулярно — так, чтобы можно было его не замечать. Идиотство элитного поселка Красный Ключ заключалось в том, что его построили недалеко от аэропорта — и как ни бились владельцы особняков со звукоизоляцией... А впрочем, ко всему можно привыкнуть. Но этим утром Ольгу Львову разбудил именно самолет. И она долго лежала, оглядывая спальню — такую блеклую в это утро, ведь за окном совсем серо и тихо сыплет сухой архивный снег. Даже слышно, как он шуршит, потому что самолет ушел и снова мертвейшая тишина.

Летом в хорошую погоду здесь иногда комариком трасса слышна...

Ольга Львова отправилась сначала в свою ванную, где ей было неприятно, что тело после свалявшейся простыни — как печатный пряник; затем спустилась к завтраку...

А ведь квартира, в которой она родилась, была совсем маленькой, просто скворечник в бараке, Ольга сама, конечно, не помнила, — ей рассказывала мама. Евгений Борисович Львов когда-то трудился простым инженером на машиностроительном заводе. Но, может, и не очень простым, раз ему удалось так подняться на волне перестройки — умело оппонируя зажравшейся администрации, выступая в печати... Уже тогда супруга, с маленькой — часто болеющей — Ольгой на руках, училась жить как на американских горках: то грань увольнения, с нищетой, с угрозами по линии яслей, то — внезапное делегатство мужа на XIX партконференции, избрание в новое коллективное руководство завода...

Ольга знала уже другую квартиру, большую, но странную: тогда, в начале девяностых, даже элитного жилья нормально построить не могли. У строителей будто бы все валилось из рук. Стены косые, щели, вечные ремонты, подъезд — пещера с железными дверьми; половина дома торчала за окнами печальной руиной с неуемными прожекторами — долгострой...

Она мало помнила отца в детстве, ей казалось, что и дома-то он не бывает: помнила разговоры, что вот — губернатор позвал в баню, помнила, как папа приезжал глубокой ночью в запотевшей машине и обнимал ее, добродушно-пьяненький, вручал какие-то случайные гостинцы, не зная — что еще отдать, и от него несло чем-то специфически банным — горлодерным.

До конца жизни не забыта ночь — Ольге было шесть или семь.

Электричество, бесконечное, с разбросанными игрушками. Люди в черных шапочках на лицах, с дырками для глаз, напугавшие. Отец кому-то названивал, кричал в трубку, руки его тряслись, говорил “маски-шоу”, и Оля понимала, о чем речь: она любила эту украинскую смешную программу, в комнате стояла целая полка кассет.

Заплаканная, ставшая очень молчаливой — мама. Собака беснуется в дальней комнате. Зря убирались, потому что дядя в шапочке нечаянно уронил цветок в горшке. Другой дядя, без маски, в костюме и очень скучный, вежливо спрашивал маму:

— Вы видели это раньше? Мы нашли этот патрон в рюмке в вашем серванте.

И мама машинально брала протянутое.

Отец внезапно и страшно орал на нее:

— Дура!!! Там теперь будут твои отпечатки! Они принесли, а ты хватаешь, дура!

Запомнилась эта пустяковая сцена, потому что Оля тогда обиделась за маму; пустяковая — потому что ничего этот патрон не значил, нигде потом не всплыл и не фигурировал. Зачем он был?.. Отца вообще прессовали, чтобы он отдал какие-то акции, и он отдал. Став постарше, Ольга это знала. Став постарше, она, много читавшая, вдруг — словно специально — начала встречать в книгах однотипные сцены: глазами ребенка — 1937-й, обыск, отца уводят, последнее воспоминание о нем. Эти повторения Ольга переживала болезненно. Ей казалось, будто кто-то, как в страшном сне, украл и изменил ее воспоминание.

Теперь стояли каникулы, февральской крупкой скреблись в стекло, и Ольга сама не понимала, а рада ли. Не как в школе. Совсем не как.

Нет, она не скучала, конечно. Наоборот, пыталась каждый вечер наполнить, и если не любовно, то старательно, и когда все это влет сбивалось...

— Ольга Евгеньевна? — бесцветно и вроде как вежливо не спросил, сказал Михал Анатольич. Он был при отце как один из помощников, когда-то первый, теперь опальный. Во всяком случае, торчал то в доме, то в офисе, но всегда там, где нет шефа. Неприятный — андроповская карнавальность лица: очки, нос.

— Сегодня в восемнадцать тридцать за вами придет машина, вы едете в ДК “Авангард”.

Тихонечко, привычно заломило во лбу. Так всегда случалось, когда Ольге резко портили настроение. (Давление падало, что ли.) Так всегда случалось: стоило построить какие-то собственные планы... Вот сегодня камерный показ в клубе “Синематека”. Не то чтобы Ольга рвалась туда (и тем более не нашлось компании), но эти бесцеремонные в ее жизнь вторжения с каждым подобным случаем бесили все острее: и сейчас она просто задохнулась.

— Что еще за “Авангард”?

Михал Анатольич вскинул брови с каким-то кукольным простодушием:

— Дворец культуры. На улице, дай бог памяти...

— Я в курсе, — грубо обрубила Ольга. — Что там еще? Фуршет, презентация, что?!

— Момент. — Он заглянул в пухлый ежедневник, который таскал, кажется, для представительности (а на улице, заглядывая, с собачьим рвением срывал зубами перчатку). — Собрание клиентов авиакомпании “АРТавиа”. Вы должны быть.

— Что значит — должна?! — окончательно возмутилась Ольга. — Что за дурь вообще? Что я там забыла?

— Но Евгений Борисович настаивает. — Имя шефа припечатывалось мягким, но внушительным ударением. — Он сказал, что эти собрания очень важны, там надо бывать обязательно. Там все бывают...

— Вот что. — Волнуясь, Ольга изобразила решимость. — Никуда я не поеду. Точнее, не поеду ни на какое собрание. У меня свои планы на вечер, в конце концов!

— Тогда, пожалуйста, решайте этот вопрос с Евгением Борисовичем.

Секретарь демонстрировал египетское спокойствие.

— И решу! — Ольга резко развернулась и ушла к себе.

Ее пугали изменения в отце.

Много читавшая (как уже говорилось), она однажды запомнила эпизод из книги, кажется Радзинского. Там было про Светлану Аллилуеву, тогда, впрочем, еще не Аллилуеву, — и Алексея Каплера. Прознав про роман дочери, Сталин (по крайней мере, в книге) гневался скорее даже на то, что такие романы возможны, для него это якобы было неприятным открытием: ведь могла же сестра Ленина (Мария Ульянова) посвятить Ленину всю себя, перечеркнув и личную жизнь, и все?..