берега касимовцы.
– Я вірити не стану! Навіщо?[37] – отвечал им Тарас, легко держась против течения на одном месте.
– Не станет! – крикнул один из касимовцев.
И вдруг как вырвет из руки Рахмета его кинжал да как двинет того открытой рукой сбоку в челюсть – сначала полетела размахаистая шапка с Рахмета, а за ней следом так и кувыркнулся он сам с верху берега на низ, едва не к самой воде. А касимовец как швырнет его кинжал, да через голову Тараса – так и мыркнул смертельный кинжал в Москву-реку.
– Вериша тепера? – крикнул касимовец.
– Тепер почну, – кивнул в воде Тарас, смекая, что всё равно до Сечи по Москве-реке не доплыть, тут где-то выходить и придётся.
Так и вышел на берег, только как мог дальше от Рахмета.
В тот час много нового узнал о жизни Тарас. Особенно когда Рахмет, шапку пред ним ломая и словно боясь надеть её на свою блестевшую потом голову, бил челом Тарасу, просил его, коли у того вновь на пути боярин Заруцкий встанет, так и сказать донскому атаману: мол, прямо там, в своей царёвой избе царь и назначил Тараса своим тайным вестовым на Москву и стражу к нему дорожную, сильную сразу приставил. А уж сам Рахмет скажет Ивану Мартынычу, что при таком обороте да и при страже не стал выполнять того приказания сделать его послание царице ещё более тайным, дабы не растеклось подозрение, что Иван Мартыныч свою крамолу измыслил. А больше ничего меж ними, Рахметом и Тарасом, не было, никакого такого похода на брег Москвы-реки, плаваний и погонь.
– Добре, – только и кивнул Тарас, не знавший обид и прилогов мести. – А Сiрка не видасть. На нее не косись.
Так и сел Рахмет от слов Тараса.
А Тарас, значит, в одночасье взлетел из вестового боярского в вестовые царские. Иной бы тотчас возгордился непомерно, а Тарасу – что! Он только обрадовался, что теперь-то уж точно Москву поблизу побачить.
Послание же великого князя и царя Дмитрея Ивановича полагалось доставить на Москву хоть не самому царю, другому царю – Иванычу, Василию Иванычу Шуйскому, но всё же могучему в собственных великих силах князю, боярину и воеводе Ивану Михайловичу Воротынскому. Много Иванов на Руси – и внизу, и наверху.
Было то послание вновь чрезвычайно тайным – от уст к ушам, и дальнейшая судьба того касимовца, который доставил его от тушинского царя к уху Тараса, осталась неизвестной. Зато теперь Тарас точно знал наперёд: доставишь послание, грамоту невидимую – и утикай тотчас от здешнего, москальского, коварства к себе на Сечь. Серка дорогу помнила, Серка вынесет.
Чудеса, да и только! Вновь полагалось Тарасу, на сей раз от царя – боярину, везти плоды земные, невидимые. «А ляшские-то яблоки – коням отдать. Свои вкуснее будут», – гласило то послание, кое должен был понять по-своему имевший уши московский князь и боярин Воротынский.
Отправиться на Москву Тарасу полагалось с порожним, обратным обозом московского купца, в тот час разгружавшимся в тушинском стане.
На сей раз Тарас полностью переоделся в родное, сечевое, подсупонился, поседлал Серку. Не много знающие донцы только подвели его туда, куда было указано, простились с Тарасом тепло, как с земляком, ангела-хранителя в напутствие пожелали и лишь просили, когда Тарас вернётся, то пускай он про Москву покраше расскажет, а не по простому амбарному перечню.
– Як Господь розпорядиться, – кивнул Тарас, боясь обещать, врать не любил.
Любопытно было посмотреть Тарасу на московского купца. Однако ж по мере приближения к обозу вновь пришлось ему недоумевать.
Подле обещанного обоза толпилось три десятка весело лающих меж собою рослых немцев. Здешние, тушинские наймиты были простоволосы, светились русыми локонами. Те, что пришли с охранением обоза из Москвы, блестели на солнце своими шеломами-котелками, с подвёрнутыми лодочкой краями, и стояли в броне. Многие из обоих отрядов, тушинского и московского, были земляками, знали друг друга с детства. Однако ж при удачном приступе тушинцев и городском бое стали б по команде «фуер!» с хладными немецкими сердцами ровным встречным строем палить друг в друга насмерть из мушкетов. Order ist ein Auftrag! (Порядок есть порядок!)
Уже кончали выгружать из телег бочонки да мешки.
Тарас подошёл, думая дожидаться хозяина обоза.
– О, вижу, кажись. Стег ауф, Ганс![38] – вдруг услышал Тарас громовой глас.
И раздвинув немцев, над ним навис обещанный купец московский. Был он велик, и борода его с седым подпалом была велика. Ликом смахивал на пророка Илию в лаврской росписи, только помоложе и темнее власами. На большой голове купца сидела не по погоде да по положению богатая шапка – отороченная собольком, с синим, бархатным верхом – и сидела, как хмельная. Одет купец был в распахнутый гнедой кафтан, и дорогой с шёлком кушак был сейчас подвязан внутрь, по белоснежной рубахе. А уж сапоги-то на купце – будто сам крымский хан их сам с себя снял и купцу даровал, столько на них было всяких узоров!
Купца звали Никитой, сыном Артемьевым, Оковалом. То его отец Артемий когда-то за свою тяжелую неуклюжесть и разновысокие плечи получил прозвище Оковалок. Никита же вышел помогучее да повыше, да ладнее отца, но прозвище уж прилипло к роду навек, однако ж приобрело в младшем более уважительный, грозный звук и смысл.
– Сразу видать, мал да шустёр воробух! – весело пригляделся купец. – И кобылка твоя, знать, шустра, через тын не прыгнет – в щель скорее проскочит.
– I так, і так може, – улыбнувшись, отвечал Тарас.
Усмехнулся купец и добавил:
– Добро! Вижу, оба малы да удобны, не обуза.
Кафтан у купца был с карманами-пропастями.
– Ты давай сюда свою кобылку сажай, – оттопырил левый карман купец, – а в иной сам полезай. Да крикнешь потом, чтоб я не забыл и достал тебя, а то сам до края уж там не дотянешься.
– Так мені цікаво буде на Москву дивитися. Я відразу на краю твоєї кишені і посиджу, – с простодушной улыбкой отвечал купцу-москалю Тарас. – А Сірка моя і не з таких ярів сягала.[39]
Купец хлопнул себя по карманам, громово расхохотался и в тот же миг сердечно полюбил Тараса. По нраву ему были такие, что любой московской подковырке свою уключину могли подставить, при том зубастые, да не злые.
– Ой, порадовал! – вытер он слёзы. – Сядай, двинем вместе! Серка твоя в заводе пойдёт рядом, а ты мне платить за подвоз байками о Сечи будешь.
Вскоре Никита Артемьев Оковал сам взял в руки вожжи первой телеги. На задние сели его челядинцы. Немцы двинулись пехотным маршем по сторонам от обоза.