много пространства, часто усиливая звук собственных мыслей. В избитой фразе «оглушительная тишина» есть доля истины. В одном случае мир приковывает нас к себе, в другом – покидает нас. В промежутке между этими крайностями – живостью, с одной стороны, покоем и тишиной, с другой, – витальность слуха становится медиумом, соединяющим ощущение собственного бытия с ощущением бытия среди других людей и вещей. Гул мира держит нас на плаву.
Чаще всего, когда дела идут хорошо, мы не обращаем на это внимания. Мы зависим от звука, который не слышим. Поднимите этот общий опыт на ступеньку выше, так сказать, до сравнительной степени, и мы сможем наслаждаться этим ощущением пребывания в гуще событий или же беспокоиться, что можем его утратить. Поднимите его в превосходную степень, и там вы найдете аудиальное.
Рыба, мясо или птица
Соловьи в самозабвенье,Лососи в горлах рек, в морях тунцы —Бессмертной цепи гибнущие звенья —Ликуют и возносят, как жрецы,Хвалу зачатью, смерти и рожденью.[85]У. Б. Йейтс. Плавание в Византию
Книга Генри Мэйхью Рабочие и бедняки Лондона, вышедшая в 1851 году в трех томах, представляет собой исчерпывающий обзор уличной жизни города и словарь местного диалекта в духе Диккенса. Автор запечатлел звуковой ландшафт беспрецедентного масштаба и интенсивности. Город оглашался криками уличных торговцев, бродячих музыкантов и нищих всех мастей. Улицы звучали подобно струнам гаргантюанской Эоловой арфы, шумящей от наполняющих ее звуков.
Этот звуковой ландшафт был буквально живым во многих смыслах, но источником его жизнеспособности была не только игра и пение уличных музыкантов, к которым Мэйхью проявлял в основном социальный и биографический интерес. Трудно выбрать из каскада двух миллионов слов, но два фрагмента текста кажутся мне особенно выразительными. Не более чем мгновения в звучании огромной панорамы, они всё же выделяются, и не в последнюю очередь для самого Мэйхью. Возможно, он был удивлен, обнаружив, что наиболее полное ощущение жизни в городе возникает от торговли животными, особенно птицами и рыбой, причем последние из них продаются на рынке, а первые – по всему мегаполису.
Рынок был печально известен своей нецензурной бранью, которой он и дал свое название: Биллингсгейт («площадная брань»)[86]. Рассказ Мэйхью опускает непристойности, чтобы сосредоточиться на богатом контрапункте криков продавцов. Не исключено, что его викторианские читатели могли читать между строк. Между рыбными и птичьими прилавками рынка процветала невероятно обширная торговля певчими птицами, включающая в себя тысячи канареек, дроздов, жаворонков, соловьев, коноплянок, зябликов и черных дроздов.
Звуки обретают смысл в связи с трудом. Они объединяются, чтобы наполнить пространство звучанием жизни, присущим сверхмерному труду, необходимому для поддержания выживания. Их избыточность важна потому, что Мэйхью, вслед за Иеремией Бентамом и Джоном Стюартом Миллем, понимал труд как «всего лишь утомительное занятие», нужное, чтобы заработать себе на пропитание. («Отвращение, – писал Бентам, – это единственная эмоция, которую труд, взятый сам по себе, способен произвести». Только «облегчение ‹…› или полное отсутствие труда» может сформировать в человеке «такие эмоции, как любовь или желание»[87].) Согласно Мэйхью, культивирование птичьего пения служило заменой досуга в мире, где отдых был вопросом не времени, а возможностей социального класса. Птичье пение даже приносило работе облегчение. Точно так же крики торговцев рыбой служили способом немного скрасить жизнь людей, погруженных в бурлящее чрево города. Продавцы кричали по необходимости, но делали это музыкально.
Рассказ Мэйхью о Биллингсгейте – это вербальный и чувственный бунт. Он требует расширенного (хотя и неполного) цитирования:
Утренний воздух доносит запах морских водорослей, напоминающих морской берег; а когда входишь на рынок, запах рыбы, моллюсков, селедки, шпрот и сотни других запахов становятся почти невыносимыми.
Деревянная площадь, напоминающая сарай, где продают рыбу, сразу после шести часов заполняется блестящими кордовыми куртками и засаленными кепками. ‹…› Сквозь светлое отверстие в конце виднеются спутанные снасти устричных лодок и красные шерстяные шапки матросов. Сквозь гул голосов доносятся крики продавцов, которые ‹…›, стоя на столах, выкрикивают свои цены.
Все кричат одновременно – продавцы и торговцы провизией, плащами, скобяными изделиями и газетами, – настоящий Вавилон конкуренции. «Пре-е-екрасная треска! лучшая на рынке! Вся живая! Живая, ох!» «О-о-о-да-а-а! лучшая ярмутская селедка! Кто желает?» «А вот и вы, господин великолепный мерланг, ох! Самый лучший!» «Палтус! Палтус! Живая! Палтус!» «Стаканчик доброй мяты! Студеным утречком по полпенни за стакан!» «Вот вам лучшая цена! Чудесный морской язык!» «Ой! ой! ой! Твоя очередь! чудные серые шпроты! Большие, не единой мелкой!» «Ало! Эй, сюда! Прекрасные омары! Вкусно и дешево! Чудные крабы, все живые, ох!» – «Пять камбал и тюрбо – и всё за фунт! Гляньте на них, господин, на всем рынке не увидите лучше». «Сюда, сюда! Здесь великолепные скаты! скаты!» «Пик-пик-пик-пик-пикша! Свежа и хороша!» «Смородиновый и мясной пудинги! По полпенни каждый!» «Желающие мидий, сюда! Сюда, сюда! Пришло время для прекрасных жирных мидий!» «Есть пища для живота и одежда для спины, но я продаю пищу для ума», – кричит газетчик. «А вот и корюшка, ох!» «Вот она, прекрасная пикша!» «Горячий суп! Хороший гороховый суп! Та-а-кой горячий! горячий!» «Эй! Эй, здесь! живая камбала! Живая, ох!» «Не упусти! Трубач! Трубач! Трубач!» «Кто же купит камбалу, ох! Камбала, ох!» «Дождевики! Дождевики! Ни за что не промокнуть! Шиллинг за штуку!» «Угри! Угри! Живые, ох!» «Прекрасная камбала, куча за шиллинг! Кому достанется эта куча камбалы?» «Креветки! Креветки! Прекрасные креветки!» «При-и-вет! Только для вас, только восемь угрей осталось, всего восемь!» «О-хо! О-хо! Сюда-сюда-сюда! Рыба живая! Живая, ох!»
В темноте сарая белые брюшки палтуса, изогнутые как лук, сияют перламутром, а лежащие на них омары кажутся ярко-алыми ‹…› Коричневые корзины громоздятся одна на другую ‹…› облепленные селедочной чешуей, словно блестками.[88]
Это перечисление криков торговцев рыбой – транскрипция избыточного звука. Само по себе это пример предмета своего описания – веселой какофонии, связанной воедино своей музыкальностью. Мэйхью слышит крики, соединенные вместе в форме баллады, получившие ритмическую жизнь благодаря повторению рефрена «Живая, живая, ох!». Фраза (известная сегодня по народной балладе Ракушки и мидии) воплощает связь между жизнью и песнопением. Ее произнесение состоит из последовательности вдоха и выдоха, который также проявляется в подобном сердцебиению движении челюстей, рта и губ. Его заключительное «ох» совершает переход от напряженного к открытому горлу, от крика к музыкальному открытому гласному, эхом отдающемуся со всех сторон другими криками. В то же самое время, как английский восклицательный звук, звучное «ох» становится выражением или обещанием удовольствия в жизненно важном круге существования, даже на вонючем и переполненном рынке. «Ох» разливается, чтобы заполнить звуковой ландшафт поверх слов или фраз, за которыми оно следует («кто купит камбалу, ох!», «корюшка, ох!», «угри, ох!», «прекрасный мерланг, ох!»). Текучесть этого крика, возможно, «слышна»