щеки противника, защищенной только полотном личины.
— Гад ты, Вадька, — обиженно произнес замаскированный воин голосом Третьяка, слывшего первым дружинным красавчиком.
— До свадьбы заживет, — утешил его Вадим.
Вновь появились воины в медвежьих шкурах, завязали Вадиму глаза и вновь куда-то повели. Шли недолго. Остановились. Вновь стащили с него рубаху. Не имея возможности видеть, Вадим прислушался. Что-то негромко потрескивало, как будто дрова в костре. Ноздри уловили какой-то запах… запах… каленого железа? Дикая боль насквозь прожгла тело, невероятным усилием он удержал рвущийся крик…
— Все, все, брат, — услышал он такой родной, ласковый голос, — все закончилось, вот, выпей.
На этот раз питье оказалось освежающим и приятным… и Вадим повалился в сон.
Проснулся он ясным утром, в молодечной[77], на мягкой постели. Плечо слегка побаливало, и Вадим знал, что, когда сойдет ожог, проявится громовое колесо, дружинный знак.
— Вставай, братец, вставай, все уже заждались.
Вадим улыбнулся брату.
— Сейчас… Изяславич?
— Но-но! Через час, не раньше.
Просто по отчеству называли своего князя только дружинники.
Вадим оделся в принесенной платье, совершенно новое и с вышивкой не родовой, а дружинной, где соединялась символика Сварожья, Перунова и беровская. В сопровождении князя-брата Вадим спустился на теремной двор, где уже выстроилась, сомкнув червленые щиты, вся дружина. Отроки толпились сзади, завистливо поглядывая на счастливчика — многие из них пришли раньше Вадима. Тому стало неловко; он отлично понимал, что своим, против правил, ранним посвящением он обязан не каким-то своим особым достоинствам, а своему положению «запасной тетивы».
— Братие и дружина! — провозгласил Ростислав Белозерский. — Вот пред вами Вадим из рода Белого Лося. Принимаете ли его?
— Принимаем! — грянуло в ответ.
Князь протянул Вадиму обнаженный меч. Он на вытянутых руках поднял клинок к небу.
— Во имя Сварога и Перуна! Я, Вадим из рода Белого Лося, клянусь служить своему князю честно и грозно. Клянусь хранить честь дружины и верность товарищам. Да будут мне свидетелями Перун, и Сварог, и Лось-Прародитель! Если же нарушу свою клятву, да не будет мне места ни на земле, ни под землей, ни на небе!
Вадим прикоснулся губами к холодному голубоватому клинку. Затем передал меч князю. Ростислав вложил меч в ножны, прикрепил их к ремню из турьей кожи с серебряными накладками и пряжкой в виде головы лося, который нарочно был изготовлен для этого случая. Дружинный пояс… Князь застегнул пряжку. Свершилось. Вадим отныне был воином.
Глава 15
Алой окрашено небо зарей,
Мечется сокол в предчувствии боя… .
Франсуа Вийон[78].
Ростислав объяснял Вадиму: «В первом бою не хоробрствуй. Просто удержись рядом со мной». Впрочем, и Вадиму вдоволь досталось вина на кровавом пиру, поскольку в те далекие годы почиталось бесспорным, что место полководца — в самой гуще схватки.
Размазывая по лицу кровь, к счастью, чужую, бывший отрок с жаром рассказывал кому-то о своих приключениях. Ростислав снисходительно улыбнулся; мальчику еще предстояло понять, что все это ой как не весело…
К Ростиславу подскочил варяг Эрик:
— Славная битва, князь! Правда, я ничего не помню.
Видимо, у него был очередной приступ бешенства. Ростислав невольно поморщился. Не нравились ему Остромировы наемники, которые жили в Новгороде сами по себе, не подчинялись никому, кроме князя, и отношения между собой выясняли исключительно с помощью мордобоя.
— Князь Ростислав! Когда закончится поход, позволь мне побывать в Белозерске!
— Зачем? — удивился Ростислав.
— Мне сказали, что некая дева смирила меня своей песней, — не без труда выстроил фразу варяг. — Я хочу увидеть ее. А если она красивая?.. — Эрик многозначительно подмигнул.
Вот уж не думал Ростислав, что когда-нибудь станет ревновать. И к кому! К сумасшедшему викингу.
— Красивая, — отмолвил он довольно холодно. — Но предназначена эта женщина не тебе. И Белозерская земля для тебя запретна.
— Ко мне отец убитого приходил, — зачем-то добавил Ростислав, помолчав. — Требовал мщенья. Что мне было ему сказать?
— Я виру дал! — обиделся варяг. — Я, между прочим, княжеский браслет отдал!
Вот это уже было серьезно. Ростислав знал, что викинги считают подарки и награды, полученные от вождя, своего рода оберегами, хранящими частицу его удачи, и только самая крайняя — буквально вопрос жизни и смерти! — необходимость может заставить продать или заложить такую вещь. И тем не менее Ростислав видеть варяга в своем городе не желал и из-за него вызывать неудовольствие белозерцев не собирался.
— Нет, — твердо проговорил князь. — Приговора своего не переменю. Под страхом смерти запрещаю тебе ступать на Белозерскую землю.
— Испугал бы меня запрет! Я слово дал…
* * *
Мужчины уходят на войну — женщины остаются ждать. Дана ждала. Предаваться горестным раздумьям было некогда: большое хозяйство требовало внимания, страда была в разгаре, а Дане, мало разбирающейся в сельских делах, было трудно вдвойне. Только иногда накатывала вдруг тревога, ледяной рукой сжимала сердце. В предпоходной суете не удалось даже толком попрощаться. И теперь бессонными ночами она, словно четки, перебирала в памяти счастливые мгновенья тех, таких далеких теперь, трех дней. И молила всех ведомых ей богов уберечь любимого от смерти, а ее саму — от невыносимой тревоги. Если не была так измучена, что валилась на постель и мгновенно засыпала без снов.
В один день, сразу после обеда, когда и самое горячее время должно отдохнуть хоть ненадолго, чтобы не прогневать Полудницу[79], в окошко постучалась странница и попросила испить воды.
Конечно, женщину и напоили, и накормили, и предложили переночевать — поступить иначе значило бы совершить непростительный грех перед Родом и Рожаницами. Ну и гостья в благодарность рассказала, где была, что видела, что слышала — так и распространяются новости.
Странница была круглолицая женщина средних лет, кольца носила радимичские, с длинными зубцами, завершающимися капельками, украшенные ложной зернью. Цвета были Дане незнакомы, но она и белозерские роды знала не все, не то что иноземные.
— Люди называют меня Зариной, — представилась она осторожно, и тут же зачуралась. Затем пояснила:
— Это от слова «заря». А сестер моих звали Полудёна да Вечора. Из Барсуковых, может, слышала, Дана… а как, прости, по батюшке?
— Никак, — ответила Дана. И, сама не зная, зачем, добавила:
— Я своего рода не знаю, совсем маленькой в полон попала. И о Барсуковых, прости, не слышала.
— То-то и оно, Данушка. Я замуж вышла еще до войны этой проклятой. Уж как меня Желан мой любил, как любил! Не отдавали