кожаными носами. Дымчатая кошка выгнула спину, всем своим видом давая понять: хозяйка здесь я, но так и быть, разрешаю меня погладить.
Дана открывала лари, ларцы и ларчики. Множество сорочек, простых и нарядных цветных, поневы, все беровских цветов, праздничные платья-навершия, из узорной браной ткани[69] и вышитые, платки, пояса, несколько плащей и две шубки, лисья и кунья, множество поясов, из них один золототканый; сапожки и черевички; разноцветные бусы, перстни и обручья, несколько кокошников, один шитый жемчугом, остальные — бисером и стеклянными бусинами, и в дополнение убора — множество лент и тончайшая полупрозрачная фата[70]. Все это женское богатство явно было собрано руками мужскими: даритель щедро наполнял сундуки хорошими и дорогими вещами, не особенно заботясь, как будут они сочетаться друг с другом. На глаза наворачивались слезы. Он! Князь! Сам! А она…
Незаметно свечерелось. Девка-холопка позвала новую госпожу ужинать. Хлебая густые наваристые щи, Данька ловила себя на мысли, что так и норовит вскочить подавать-убирать. И пыталась убедить себя, что все сложилось не так уж и плохо. Даже хорошо. Редко кому улыбнется такая удача. Не надо мечтать о несбыточном. И так куда уж лучше! Сейчас поест, встанет и пойдет по своим делам, а посуду мыть не будет. Вот так!
Трепетал огонек на догорающей лучине. Дана, сидя у окна, расчесывала на ночь косу, и негромко напевала. И отчего-то она совсем не удивилась, когда в дверь тихо постучали. И еще меньше удивилась, когда, приотворив, увидела Ростислава.
— Данюша, впустишь меня?
Лучина, вспыхнув в последний раз, погасла. Дана распахнула дверь.
* * *
Три дня, три счастливых дня, как в песне… как во многих песнях. Три дня провели вместе Дана и Ростислав, и это время думали только друг о друге и не могли насытиться друг другом. Затем князь уехал. Он не мог позволить себе надолго оставить город.
Скрыть случившееся Ростиславу не удалось, да он и не старался. Любава обо всем догадалась сразу и, не откладывая дела, едва осталась наедине с мужем, прямо спросила:
— Ответь, у тебя есть другая хоть[71]?
— Есть, — так же прямо ответил Ростислав, пытливо глядя на жену. — А ты этим не довольна?
Любава смешалась. Совсем не такого разговора она ожидала.
— Если так, то это весьма странно, — продолжал Ростислав с деланной невозмутимостью. — Поскольку, насколько мне известно, ты сама приложила к этому все усилия. Или я ошибаюсь?
— Не ошибаешься, — отмерла наконец Любава. Запираться смысла не было. — Думаешь, ладо, мне это было так легко? Я ведь тебя люблю… Ради Белоозера, ради земли нашей решилась я на то, что разрывает мне сердце! Только в глубине души, глупая, надеялась, что ты меня любишь и не поддашься.
— Прости, не сообразил, — молвил Ростислав со всем сарказмом, на который только был способен. — Я-то, лада, так тебя люблю, что ни в чем отказать не могу.
Хотел добавить еще что-то, не менее обидное, но осекся. Любава плакала. Она не всхлипывала, не утирала глаз. Просто молча смотрела на мужа, а по лицу ее струились слезы. И отчего-то в этот миг она казалась еще прекраснее…
— Что же теперь будет… — проговорила она, даже не спрашивая.
— Будет, чему должно. Ты останешься княгиней. А Дана, если пожелают боги, родит мне наследника. И вот еще что, Любава. Не надо так… так относиться к людям.
— К кому — к людям? — выкрикнула Любава с обидой. — К Даньке-холопке, что ли?
— К Дане. Бывшей челядинке, — твердо поправил ее муж. — Да и не в том дело, Любава. Конечно, ты не обязана считаться с прислугой. Но ведь ты и ко мне так же! Не надо за нас решать, ссылаясь на благо земли. Я — князь в этой земле, я буду принимать решения, и если я ошибусь, я буду держать ответ перед богами и миром. И не надо, Любава… не надо относиться к людям, как к племенной скотине.
Ростислав был зол. Зол настолько, что в самый раз было уйти, грохнув дверью так, чтобы с потолка посыпались хлопья сажи. Но… на шее Любавы трепетал выбившийся черный завиток, а в бездонных темных очах плескались тоска и невысказанное желание… Словом, они помирились, как нередко бывает между людьми, которых связывает если уже не любовь, то хотя бы привычка и чувственное влечение. А вскоре случилось такое, что стало не до семейных ссор.
Глава 13
Господи, сделай для меня то, что Ты хотел бы, чтобы я сделал для Тебя, если бы Ты был мной, а я — Тобой.
Молитва Ла Гира[72].
Из Новгорода пригнал вестник с призывом «воссесть на конь» во исполнение договора. Князь Ростислав настолько был поражен, что воскликнул против вежества:
— Да что он там думает! У меня все люди в поле!
— У противника тоже, — терпеливо отмолвил новгородец, все тот же Ждан Всеволодович, который приезжал на Белоозеро зимой.
— Тем более. Даже если удастся поход, за что я, если так, ручаться не могу, чем будем брать дань? Передай своему князю, почтенный боярин Ждан, что, пока все жито не будет в амбарах, я из Белоозера не выступлю.
— Княже, Новгород уже начал военные приготовления. Если отложить поход до осени, а вернее, до начала зимы, когда кончится распутица, весины непременно прознают об этом. Сейчас мы можем разбить из изгоном. Если задержимся — успеют вооружиться и собрать силы. Нельзя медлить, княже! Нужно выступать сейчас, пусть и с малым полком.
С этими доводами Ростислав вынужден был согласиться. Непонятно, почему Остромиру нужно было ратиться именно сейчас, но своего союзника он ловко окрутил и едва ли не загнал в силки. Нужно было выступать немедленно и брать противника врасплох.
— Да-а, плоховато у нас разведка налажена, — сказал на все это Некрас. Он сам даже не подозревал, насколько прав.
Ростислав предупредил своего отрока, чтобы тот готовился. А сам с головой утонул в неотложных военных приготовлениях. Нарочные, разосланные во все концы княжества, должны были собрать, на этот раз, не по воину с дыма, или по заданному числу человек с веси, а столько, сколько смогут; им предписано было выкликнуть охотников[73], но никого не неволить. Причем тех из воев, у кого был недостаток в оружии или чем-нибудь еще, нужно было снарядить за княжеский счет. Нужно проследить, чтобы при войске были знахари и волхвы, чтобы оказывать помощь