— Ведете себя как страусы, — говорил Том.
— А чем тебе не угодили страусы? Зачем несправедливо обижать птицу? Я, если хочешь знать, исполнен к страусу самых товарищеских чувств. Страус честно не хочет смотреть правде в лицо. — Том отпустил непристойность. — Я понимаю, смотреть правде в лицо — похвальное времяпрепровождение. Да много ли оно дает? Иногда — ничего. Бывает такая правда, которой куда разумнее не смотреть в лицо. Тебе бы это надо знать. — Я помолчал и прибавил: — Это всякий знает, в ком есть хоть капля доброты и чуткости.
Том больше не возражал. Я усмотрел в этом скромную победу. Я готов был назвать скромной победой все, что помогало продлить удовольствие наших с Миртл встреч.
В то же время я вопреки всякой логике кипел от злости при мысли, что меня вдруг попросят подать заявление об уходе. Из гордыни, а отчасти из-за отсутствия дипломатических способностей я упорно отказывался пойти поговорить с директором школы.
Миртл очень резонно советовала, чтобы я попытался умилостивить директора: ей не хотелось, чтобы я устроился на работу где-нибудь в другом месте. Том настоятельно советовал, чтобы я пошел и выложил директору все, что я о нем думаю. Оба не понимали и не одобряли моего бездействия. Мне же казалось, что все закономерно. Я не переоцениваю себя — в чем другом, а в этом не повинен, и никому лучше меня не известно, сколь велик и разнообразен перечень моих прегрешений перед обществом.
— Зайчик, ведь ты не сделал ничего дурного! — говорила как-то вечером Миртл, сидя со мною в пивной. На дворе лил дождь.
— Знаю, но это, как видишь, не имеет никакого отношения к делу, — маловразумительно отозвался я, обмакнув палец в пивную лужицу и выводя на столе завитушку. — Ты рассуждаешь так, — продолжал я, переводя разговор в чисто отвлеченную плоскость, — будто между преступлением и наказанием существует какая-то связь. Я фактически ничего похожего не наблюдаю.
Для бедной Миртл мои слова были как темный лес. Она могла со спокойной совестью нарушать общественные устои, но это не мешало ей по-прежнему верить, что они правильны, и притворяться, будто она их вовсе не нарушает.
— Я иногда, честное слово, отказываюсь тебя понимать. — Она смотрела на меня укоризненно и сердито. Я смягчился.
— Ну, хорошо, — сказал я с улыбкой. — Постараюсь что-нибудь предпринять.
Миртл была права. Директор школы, по слабости характера и потеряв терпение, зашел в своем гневе дальше допустимых границ.
Миртл задумчиво отхлебнула глоток пива.
— А что ты думаешь предпринять? — Обо мне умолчим, но для нее время размышлений кончилось. Она была снова заодно со мной.
Я решил, что посоветуюсь с Болшоу.
— Я думала, Болшоу только и мечтает, чтобы директор избавился от тебя.
Я объяснил, что буду принимать участие в научных изысканиях Болшоу. Миртл слушала с живым интересом. Теперь, я видел, ей открылось, что у Болшоу действительно есть веские причины желать, чтобы я остался. Не скажу, чтобы лицо ее сделалось хищным и расчетливым — это было слишком юное лицо. И все же гладкие розовые щечки зарделись ярче, карие глазки заблестели веселей.
Хозяин пивной включил радио, и за громкой музыкой стало не слышно слов. За окном по-прежнему лило как из ведра. Мы сидели, тихо держась за руки.
На другое утро я встретился с Болшоу. И раз в жизни поступил правильно. Болшоу был в школе первый день после болезни. Про письмо, которое написал мне директор, он ничего не знал. Оно явилось для него неожиданностью. Для Болшоу всегда было неожиданностью, если кто-нибудь делал что-то, не спросясь у него.
— Написал вам письмо? Странно! — величественно процедил Болшоу, как будто одно то, что директору школы хватило сил удержать в руке перо, уже внушало ему недоверие.
Я показал ему письмо. Болшоу внимательно прочитал его. Дело происходило в учительской. Болшоу высоко задрал голову, и стальная оправа его очков сверкнула на свету. Он сидел, закинув голову, и мне подумалось, что теперь он никогда ее больше не опустит.
— Как прикажете это понимать? — спросил он.
Я пожал плечами, глядя на него с самым истовым и покаянным выражением, на какое был способен. Я обрисовал ему происшествие, послужившее поводом для письма. Должен сознаться, что я описал его Болшоу не так, как описывал вам. Сомнительно, чтобы по описанию, которое я выдал Болшоу, вы поняли, что речь идет об одном и том же происшествии.
Впрочем, Болшоу был далеко не глуп. Он достаточно хорошо знал меня. Ради приличия, которому он придавал такое значение, я силился сохранять на лице истовое, покаянное выражение, но ни минуты не обольщался: для баланса, который сейчас подводил Болшоу, оно не стоило ломаного гроша. Очень ли он хотел, чтобы меня выгнали? Очень ли я был ему нужен как помощник в научной работе? Очень ли он в душе сетовал, что директор своевольно проявил ретивость? Не знаю. Я стоял и ждал, пока он пройдется внутренним оком по некой недоступной моему разумению балансовой ведомости. Меня волновало лишь одно: активный у меня итог или пассивный. Оказалось — активный.
Болшоу протянул мне назад письмо.
— Бестолковое письмо, — сказал он. — Глупое.
Я положил письмо в карман.
— Хотите, я вам дам совет, Ланн?
Я понял, что спасен, и покорно кивнул.
Болшоу задрал белобрысую голову еще выше. Голос его рокотал, словно глас мифического божества.
— Засучите-ка рукава — и за работу!
Спустя немного я позвонил Миртл и передал ей наш разговор дословно.
— Значит, милый мой, все в порядке?
— Сегодня Болшоу поговорит с директором.
Я пошел на урок. В известном смысле — да, все было в порядке. По крайней мере не надо бояться, что меня вдруг попросят подать заявление об уходе.
Если мы с Миртл вновь проводили время вместе, это еще не значит, что она дала отставку Хаксби. Хаксби существовал, как постоянное напоминание о том, что не все благополучно; и я ревновал зверски.
Я был незнаком с Хаксби, но все же могу сказать вам, как он выглядел. Он был длинный, тощий и черный и ходил с таким же — или почти таким же — длинным, тощим и черным приятелем. У обоих были жгучие, черные глаза и порывистые движения. Я находил, что облик их отмечен печатью вырождения и прозвал их Вороны. Я видел, что Миртл это задевает. Я выговаривал слово «Вороны» небрежно, уверенно и просто, как будто мне в голову не приходило, что их можно назвать иначе.
Вы скажете, вероятно, что я поступал с Миртл бессердечно — могу лишь ответить, что Миртл сознательно мучила меня.
При всяком удобном случае Миртл не забывала подчеркнуть, что с Воронами ей приятнее, чем со мной. Вороны всегда к ее услугам; Вороны молоды, неопытны, не докучают благими наставлениями, готовы водить ее в компании, где развлекаются в ее вкусе — играют в дурацкие игры, слушают пластинки, похваляются любовью к культуре за бесконечной выспренней болтовней и не расходятся до утра.