Читать интересную книгу Несчастливой любви не бывает (сборник) - Галина Артемьева

Из-за дверей с надписью «1-й «Б» раздавался пронзительный голос:

– Лушин, ты будешь отвечать или нет, что ж ты отмороженный-то такой? Как на перемене, так тебя одного и слышно. А сейчас? Спой, светик, не стыдись!

Лушин что-то тихо проговорил. Слова Мила не разобрала.

– Яснее говори! Что у тебя с дикцией? – донесся вопрос Виктории Анатольевны.

Лушин виновато молчал.

– Давай сюда дневник, я родителям напишу, чтобы они тебя к логопеду отвели! – послышалась команда. И мгновение спустя: – Лебедева! А ты что приготовила? Ну, говори! Та-ак! Читай теперь! Как ты читаешь? Возьми глаза в руки! Ты думаешь: заколки в волосы нацепила – ума уже не надо? Сколько раз тебе говорить: шевели мозговыми извилинами!

У Милы привычно заныл живот. Все было ясно. Захотелось скорее повернуться и уйти, но надо было дождаться перемены, чтобы помочь учительнице отвести малышей в столовую.

– Казаков! – услышала Мила свою фамилию и вздрогнула.

Коля внятно, ясным голоском сообщил, что прочитал книжку «Три толстяка» и что она очень интересная.

– А я что задавала читать? – вкрадчиво, но громогласно поинтересовалась Виктория Анатольевна.

– Сказку. А это как раз сказка! – обрадовался Коля.

– А какую я задавала сказку? Скажи нам, раз ты самый умный.

Раздался дружный смех. Все поняли суровую иронию учительницы. Коля молчал.

– Я русскую народную сказку задавала! Ты чем в прошлый раз слушал? Ушами или чем? Ладно, читай свой отрывок, раз уж принес, – смилостивилась она.

Коля принялся читать. Мила немножко успокоилась. С этим, к счастью, у Коли проблем не было. Сейчас он реабилитирует себя в глазах суровой наставницы.

Как из камня сделать пар,Знает доктор наш Гаспар…

И тут раздался звонок. Мила отпрянула от двери и стала ждать, когда откроется дверь и можно будет войти в класс.

– Вы Казакова мама? – поинтересовалась молодая женщина с сердито нахмуренными бровями.

– Да. Здравствуйте! Как дела у Коли, Виктория Анатольевна? – льстивым уважительным голоском заговорила Мила.

– Да не очень наши дела. Невнимательный. Не ту книжку на урок принес.

– Извините, пожалуйста, – попросила Мила. – Я в следующий раз прослежу.

– И еще! Он читать не умеет. Я там ему в дневник записала, вы распишитесь.

Видно, в глазах Милы застыл немой вопрос. Учительница пояснила:

– Мы сейчас все по слогам читаем, а он лезет поперед батьки в пекло.

Вечером Мила говорила мужу:

– Увидишь, она за эти три года из них полных идиотов сделает. И хамов. Он же несчастный стал у нас, злой, раздраженный. А я-то думала: вырастет, в школу пойдет, станет нам полегче, повеселей. Сестричку ему хотели. Зачем еще одну несчастную в этот мир? Что же делать-то нам?

– Может, мне пойти поговорить с ней?

– О чем, о чем с ней говорить? – горестно повторяла Мила.

А в голове все вертелось: «Как из камня сделать пар…»

Пособие по уходу

Продолжался день. Хотя что такое зимний московский день? Вдох – выдох, и нету. Скрылся в темноте. День-невидимка. Изгнанник, преследуемый ночью…

Однако пока свет еще не удушен тьмой, следует принять решение. Затягивать ли эту пытку холодом, голодом и безнадежным осознанием нравственного и физического бессилия перед надвигающимся злом? Или добровольно устраниться? Но в этом случае душа будет обречена на муки вечные. Милосердие Господа безгранично, и испытания он посылает не зря. А что, если это не Он посылает испытания? Что, если Он устал смотреть на безобразия человеческие? Как это писал протопоп Аввакум? «Выпросил у Бога Сатана Русь светлую, дабы окропить ея кровью мученической…» Кажется, верно вспомнил. И хорошо, что вспомнил. Куда ему до протопопа! Тот выстоял до конца, ни в чем против себя не пошел. А тут – всерьез думать о смертном грехе, когда ничего еще не случилось такого, что нельзя было бы пережить. Ведь все пережил уже – и жив. Память не подводит. Мысль бьется, как прежде, заставляет забывать голод, работать, писать, осуществляться.

Работа спасала всегда. Отгораживала от всего непроницаемой стеной. И когда пришло это страшное извещение о гибели Петеньки за Отечество и рухнули все его монархические убеждения – ибо смел ли отец-монарх посылать на гибель лучших своих сынов во имя чуждых России интересов, – спасся умственным трудом. Усилия мысли не прекращались и после трудной смерти жены. Сейчас-то видно, что Господь любит праведников: забрал бедную Вареньку к себе прямо на пороге февраля семнадцатого года, в такую же вот стужу и мглу. Два года прошло с тех пор. Только два года! А какая пропасть пролегла! Вечность…

Профессор перекрестился, чтобы отогнать сгущающееся зло. Что толку думать о прошлом? Его нет, и ничего не вернешь, не выхватишь оттуда, как дорожный сувенир. Не было той жизни. Приснилась. А эту надо доживать в меру сил. Тем более что, вероятнее всего, доживать осталось совсем ничего. Ведь, конечно же, оборотень не солгал. Зачем ему? Лучший студент, любимый ученик, так больно напоминавший Петеньку, теперь красный комиссар. А ведь какие умозаключения ему в наследство предназначались, по каким путям русской идеи должен был пройти! Ударился в разгул, превратился в хищного зверя. Тоже русский путь. Бывало, бывало не раз…Ударил Иванушка шапкой-чудодейкой об землю и обратился в серого волка… Да, вот вам сказание о Беовульфе в чистом виде. Осуществление мифа…

И тем не менее что-то человеческое сохранилось. Иначе зачем было приходить, предупреждать? Как тать в ночи. «Профессор, вам следует скрыться на некоторое время, за вами должны прийти…» Атавизм человечности. Ненужный отросток. Аппендикс. Ничего, удалят. Хирурги они решительные. Скоро все человеческое из себя вытравят. Людей повыведут. Останутся одни «хозявать». Построят новую жизнь с себе подобными. «Жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…»

Сколько ж ему самому осталось? Считаные дни? Месяцы? И что ждет? Тюрьма? Пытки? Безвестная смерть, безымянная могила? Или обыщут, разорят все, что осталось от семейного гнезда, и оставят жить из милости, на их подаянии?

Он вновь перекрестился, шепча слова своей детской молитвы. Пусть будет, что будет. Он должен дописать заветное, выстраданное. Этим и займется. Бежать некуда. И терять нечего.

Он растопил печь в кабинете, не жалея своего скудного месячного запаса дров. В последний домашний день он насладится теплом русского зимнего дома, он истомится от жары, забарствует.

Он и не заметил, как сгустилась тьма. Карандаш бегал по бумаге, подхватывал мысли. Те, что важно было оставить. Почему-то очень нужно было, не спрашивая себя «кому?», «зачем?», зафиксировать последние наблюдения, вывести последние формулы погребаемой эпохи.

Оторвался только, когда без освещения работа стала невозможной. Подкинул дров в печку, пламя вспыхнуло с новой силой. Искры, треск, уютное печное гудение – много ли человеку надо для доброго расположения духа? Сегодня сделано великое дело. Многомесячный труд практически завершен. Он выудил из глубин собственного мозга спасительную для России идею, ту самую национальную идею, в поисках которой растоптали страну, кинули ее на поругание черни. И на этот раз он в своей правоте уверен как никогда.

В углу у печки что-то зашуршало, зашевелилось. Он старался понять причину шума, разглядеть непонятное, однако мешал яркий печной огонек, из-за которого затушевывалось все окружающее пространство. Но через долю секунды из темноты выдвинулось нечто живое, светлое. Вся комната озарилась, как бывало ранним июньским утром. Перед ним возникло человеческое существо.

Сон разума рождает чудовищ… А работа разума в полную силу провоцирует галлюцинации. Профессор потер ладони, чтобы осознать собственную материальность, и дунул в сторону видения. Ладони, теплые и сухие, великолепно ощущали друг друга, а дуновение никоим образом не воздействовало на фигуру, разве что черты ее приняли еще большую определенность.

На первый трезвый взгляд можно было констатировать следующее. В настоящий момент в его комнате находилась светящаяся девица, ростом явно выше его, но очень-очень тонкая, словно прутик. Одета более чем странно: обтягивающее трико лазурного цвета не закрывало даже пупок, а заканчивалось чуть ниже колена. Сверху маленький оранжевый лифик, прикрывающий совсем невыразительные грудки. Босая. В пупке серьга. Над серьгой вызывающая татуировка: двуглавый российский орел с мощными крыльями и когтистыми хищными лапами. На шее болтался непонятного назначения предмет, отдаленно напоминавший серебряную табакерку. Стрижена коротко, как тифозница, чуть-чуть только обросшая волосами после счастливого выздоровления. Смуглая, зеленоглазая. Нет, скорее загорелая, чем смуглокожая от природы, такие ясные беляночки обычно бледнотелы. Левая ее рука прижимала к телу металлическую коробку размером с энциклопедический словарь.