В аптеку вошла какая-то женщина с рецептом, и продавец в этот день уже больше не вспоминал про Мартина Слоуна.
Мартин шагал по Дубовой улице — по улице, на которой прошло его детство. Она простерлась перед ним, окаймленная рослыми кленами, уже полностью развернувшими свои листья. От деревьев в слепящей белизне солнечного света падали четкие черные тени. Большие двухэтажные дома викторианской архитектуры, расположенные позади просторных зеленых лужаек, все были старыми друзьями Мартина.
Медленно шагая мимо них по тротуару, он вслух произносил имена владельцев. Ванберен, Уилкокс, Эбернэти. Он перевел взгляд на противоположную сторону улицы. А там дома доктора Брэдбери, Малруни, Грея. Он остановился и прислонился к дереву. Улица была в точности такой, какой он ее помнил. Сладкая боль ностальгии ужалила его в самое сердце. Ему припомнилось, как на этой самой улице он играл с другими ребятишками. Как разносил газеты. Как падал, катаясь на роликовых коньках и на велосипеде. Припомнил и людей. Их лица и имена, которые сейчас хлынули в мозг. Его дом стоял на углу, но по какой-то причине Мартину захотелось подойти к нему в самую последнюю очередь. Он видел его впереди, за деревьями — большой, белый, с полукруглой верандой вокруг, купола. Железный флюгер впереди. Господи, чего только не помнит человек! Даже те вещи, которые он давно задвинул в самый дальний сусек памяти и забыл о них. Но затем человек поднимает крышку — и вот они, снова перед ним.
— Привет! — произнес ребячий голос.
Мартин Слоун взглянул вниз и увидел четырехлетнего карапуза с мордахой, измазанной сиропом. Мальчишка играл в шарики.
— Привет, — ответил Мартин и присел рядом с ним на край тротуара. — Как, получается? — он показал на мальчишкины шарики.
— В шарики играть? — спросил мальчуган. — Я хорошо умею.
Мартин взял один из шариков и прищурился сквозь него.
— Я когда-то тоже играл в шарики. Мы им каждому давали свои имена. Например, из стали — мы их доставали из старых подшипников — те мы называли стальками. А через которые можно было смотреть, мы называли ясненькие. А как сейчас — тоже даете им названия?
— Ага, — сказал мальчуган.
Мартин показал рукой через улицу на телефонный столб, изрезанный и истыканный тысячами складных ножей.
— Здесь мы играли в пряталки, — сказал он мальчугану и громко засмеялся, потому что воспоминание это согрело его и пришлось по сердцу. — Вот прямо на этой улице и играли, летом, что ни вечер. А я жил вон в том угловом доме. — Он показал рукой. — В том большом, в белом.
— В доме Слоуна? — спросил мальчуган.
Глаза у Мартина расширились.
— Верно. Вы все его еще так зовете?
— Как?
— Дом Слоуна. Это я Слоун. Меня зовут Мартин Слоун. А тебя как?
Он протянул ладонь для рукопожатия, но мальчишка подался назад, нахмурившись.
— Вы не Мартин Слоун, — укоризненно сказал он. — Я знаю Мартина Слоуна, а вы и не он совсем.
Мартин засмеялся.
— Не он, говоришь? Ну-ка, посмотрим тогда, что у меня написано в водительских правах.
Он сунул руку в нагрудный карман за бумажником. Когда он поднял взгляд от удостоверения, мальчуган уже улепетывал по улице, а потом свернул с нее на лужайку и помчался к дому напротив дома Слоуна. Мартин медленно встал и двинулся дальше. Да это же в первый раз, бог знает за какое время, подумалось Мартину, что я могу вот так неспешно пройтись. Дома и лужайки уплывали назад мимо него, а он вбирал их в себя. Он хотел, чтобы это тянулось как можно дольше. Ему хотелось познать это все. Где-то подальше — он слышал — звучал детский смех и тилиньканье колокольчика на фургоне мороженщика. Все подходило одно к одному — и то, что открывалось глазу, и звуки, и общее настроение. Он ощутил, как в горле поднялся и остановился какой-то комок.
Слоун не обратил внимания, сколь долго он шел, но в конце концов увидел, что находится в парке. Здесь тоже все было по-прежнему — как эта аптека, как эти дома, как эти звуки. На том же месте стоял павильон с большой круглой эстрадой для оркестра. Все так же крутилась облепленная ребятишками карусель, и металлическая диссонирующая музыка шарманки по-прежнему сопровождала ее круговой бег. Были и те же самые деревянные кони, и те же латунные кольца, и те же киоски с мороженым, и те же продавцы сахарной ваты. И всегда дети. Короткие штанишки и микки-маусовые рубашки. Леденцы и стаканчики с мороженым, и смех, и радостный визг. Язык детства. Музыка — симфония лета. Звуки водоворотом кружились вокруг него. Шарманка, смех, ребятишки. Снова он почувствовал, как что-то сдавило горло. Снова горько-сладкое. Он оставил все это так далеко позади, и вот вдруг смог обрести все опять.
Мимо него прошла хорошенькая молодая женщина, толкая перед собой коляску с ребенком. Что-то в лице Мартина Слоуна, который разглядывал карусель, привлекло, должно быть, ее внимание, потому что она остановилась. Никогда раньше она не видела такого выражения. Может быть, поэтому она улыбнулась ему, и он тоже ответил ей улыбкой.
— Чудесное место, не правда ли? — сказал он.
— Парк? Да уж конечно!
Мартин кивнул по направлению карусели.
— Тоже часть лета, правда? Эта карусельная музыка. Шарманка.
Хорошенькая женщина рассмеялась.
— И сахарная вата, и мороженое, и оркестр на эстраде…
На лице Мартина уже не было улыбки. Ее сменило выражение сосредоточенности и внутренней муки.
— Ничто с этим не может сравниться никогда, — мягко сказал он. — Ничего не может быть лучше, чем когда стоит лето, а ты еще совсем маленький.
Женщина пристально смотрела на него. Да что же все-таки с этим мужчиной?
— Вы здешний? — спросила она.
— Был когда-то. Очень давно, — ответил Мартин. — Я жил в двух кварталах отсюда. Помню вот и эту эстраду. Господи, еще бы мне не помнить! Бывало, убежишь вечером потихоньку из дому, ляжешь вон там в траве, смотришь на звезды и слушаешь музыку. — Голос его стал звучать взволнованно. — А вон на том поле я играл в бейсбол. Стоял на третьей линии. И все-то детство у меня связано с этой вот каруселью. — Он протянул руку по направлению к эстраде. — Вон на том столбе однажды летом я вырезал свое имя. Мне было одиннадцать, и я вырезал свое имя прямо на… — Он резко оборвал себя и уставился во все глаза.
На перилах эстрадного павильона сидел мальчик и складным ножом вырезал что-то на столбе. Мартин Слоун медленно направился к нему. Он ощутил вдруг чувство, которого до сих пор никогда не испытывал. Его бросало то в жар, то в холод и познабливало от возбуждения; это было потрясение, изумление, это была тайна, глубина которой казалась ему непостижимой. Снизу вверх он взглянул на мальчугана и увидел свое собственное лицо, каким оно было двадцать пять лет тому назад. Он смотрел на себя самого. Он стоял, недоверчиво качая головой, щурясь на солнце, и затем увидел, что именно вырезал на столбе этот мальчишка. Детскими, неровными, печатными буквами. «МАРТИН СЛОУН», — гласила надпись. Мартин перевел дух и протянул руку к мальчишке, который только сейчас заметил, что за ним наблюдают.