Павел позвонил в конвойную и, пока доставили арестованную, сбегал в буфет — хватить горячего чайку.
— Скажите вы нам, Капитолина Семеновна, что же это за деньги, которые лежали между листами наждачной бумаги в ящике Рамбенса? — начал он последний допрос.
— Я уже говорила вам, гражданин начальник. Не знаю, что за деньги и откуда там они появились. И вызвали вы меня совсем не за тем, чтобы спрашивать об этом.
— Отлично. Раз вы такая догадливая, то и отвечайте на тот вопрос, который я, по-вашему, должен задать.
— Я о многом передумала, с тех пор как меня арестовали, и помогу вам. Ведь Альфред сейчас, как загнанный, может натворить такое, что ему же будет плохо. И отвечу. Какое сегодня число? Четырнадцатое? Да?
— Четырнадцатое, верно.
— Так вот. Я загадала, если вы меня вечером вызовете, значит судьба, и я должна открыться. Сколько сейчас времени?
— Что-то, выходит, вы меня больше спрашиваете сегодня. Но раз интересуетесь — пожалуйста: двадцать два часа десять минут по московскому времени. А что?
— А то, что мы с Альфредом договорились. Если меня задержат и я ему никак не дам знать о себе, то сегодня он будет ждать моего сынишку Севу к последнему московскому поезду на станции Кудиново. Сева должен передать ему деньги и документы.
— Понятно. Это очень хорошо вы сделали, Капитолина Семеновна, что решились выдать нам такой важный секрет. Очень хорошо. А когда приходит в Кудиново последний поезд?
— Он отправляется из Москвы в двенадцать с чем-то.
— Тогда успеем. До свиданья. Будем торопиться. Вы что-то еще хотели добавить?
— Будьте осторожны. Я видела у него пистолет. Пусть не будет на Альфреде крови…
* * *
Едва только последний вагон электрички миновал платформу, к стоявшим в конце ее Рамбенсу и Всеволоду Сысоеву медленно направилось двое мужчин. Такой же размеренной походкой, но с другой стороны платформы шли еще двое. Сошлись они почти одновременно.
— Спичек не найдется, гражданин? — обратился один из мужчин к «каменщику» и потянулся к нему с незажженной папиросой.
То ли традиционный вопрос заставил Рамбенса принять работников милиции за своих собратьев по ремеслу, решивших «пощупать» хорошо одетого ночного пассажира. А может, он понял, что его выследили, и решил вызвать замешательство среди своих преследователей, чтобы попытаться удрать, — трудно сказать, чем Рамбенс руководствовался, когда выдернул пистолет и крикнул:
— Назад! Стреляю!
Очевидно только одно — он напрасно это сделал. Павел мгновенно среагировал на блеснувший в свете фонаря пистолет, и преступник рухнул на доски платформы, даже не успев осознать, что с ним произошло.
Пистолет, выбитый Павлом из руки «каменщика», отлетел далеко, и его долго искали в снегу около платформы. Нашли. В маленьком, похожем на игрушку маузере калибра 6,35 не оказалось ни одного патрона.
— Откуда же я знал, какой там пистолет у него, с полной или пустой обоймой, — смущенно оправдывался Павел. И при помощи нашатырного спирта, позаимствованного из аптечки дежурного по станции, усердно помогал приводить в чувство все еще находившегося без сознания «каменщика».
РОД СЕРЛИНГ
МОЖНО ДОЙТИ ПЕШКОМ
Фантастический рассказ Рисунки А. БАБАНОВСКОГОЗвали его Мартин Слоун, и было ему от роду тридцать шесть лет. Он смотрел на свое отражение в зеркале шкафа, снова испытывая извечное недоумение, что вот этот высокий симпатичный человек, глядящий из зеркала, и есть он сам, и вслед за этой мыслью тотчас явилась другая — ведь его образ в стекле к нему самому не имеет ровно никакого отношения. Хотя, спору нет, из зеркала смотрел он, Мартин Слоун, высокий, ростом в шесть футов и два дюйма, с худощавым загорелым лицом, с прямым носом и квадратной челюстью; лишь несколько ниточек седины протянуто на висках, глаза поставлены не слишком широко и не слишком близко — словом, хорошее лицо. Он перевел взгляд ниже, продолжая читать в стекле инвентарный список личности. Костюм от братьев Брукс, сидящий на нем с небрежным совершенством, рубашка от Хэтэуэя и шелковый галстук, тонкие золотые часы — и все это так подобрано, во всем чувствуется такой вкус.
Он продолжал рассматривать себя и все удивлялся, как все-таки, оказывается, внешний лоск может скрыть своим камуфляжем истинную сущность человека. Ибо то, что он наблюдал сейчас в зеркале, было именно камуфляжем. Черт возьми, ну да, он, Мартин Слоун, крупная шишка в рекламном агентстве — у него сказочная холостяцкая квартира на Парк-авеню с окнами на Шестьдесят третью улицу, он водит красный «мерседес-бенц», у него живой ум, ум чрезвычайно творческого склада, — словом, этакий, знаете, пробивной молодой человек с перспективой. Он может читать меню по-французски, быть запанибрата с Джеки Глизоном, и ему известно ощущение той непередаваемой теплоты от сознания значительности своей личности, которое испытываешь, если метрдотель у Сарди, или в «Колонии», или в заведении Дэнни назовет тебя по имени и улыбнется тихой, уважительной, особенной улыбкой, когда ты входишь в зал.
Но оборотной стороной всего этого, проклятием жизни Мартина Слоуна была начинающаяся язва, которая и в эту минуту начала исподволь, потихоньку терзать своими острыми когтями его внутренности. Паника и так охватывала его по десятку раз на дню — конвульсивное, захватывающее дух, леденящее ощущение сомнения и нерешительности; чувство, что ты не сразу находишь нужный ответ, что ты ошибаешься; усилие, которое нужно сделать, чтобы голос звучал твердо, а решения и выводы — непреложно, тогда как глубоко внутри, где-то в самом кишечнике, и с каждым днем все ясней и ясней он ощущал, как блекнут все его ловкие выдумки, когда он отдает их на всеобщий суд, когда говорит с президентом агентства, с клиентами или со своими коллегами.
И эта язва! Эта проклятая язва. Он почувствовал, как она снова запускает в него свои зубы, и весь напрягся, как человек, ступающий под холодный душ. Она насквозь прожигала желудок. Когда боль отпустила, он закурил сигарету и почувствовал, что спина у него взмокла: горячая июньская испарина превратила рубашку от Хэтэуэя в липкую, щекочущую тряпку, и даже ладони стали такими же мокрыми, как и все тело.
Мартин Слоун подошел к окну взглянуть на Нью-Йорк.
На Парк-авеню уже зажгли фонари, и ему вспомнились фонари его родного городка. В последнее время он часто думал о том месте, где родился и провел детство. Вот уже несколько месяцев, возвращаясь с работы домой, он садился в своей затянутой сумерками гостиной и в задумчивом одиночестве пил виски. Он вспоминал время, когда был еще мальчишкой, и место, где все это начиналось, — всю хронологию тридцатишестилетнего мужчины, который теперь умел держать жизнь мертвой хваткой, но которому по крайней мере три раза в неделю хотелось заплакать.