даже несколько раньше против переоценки фонетики в этимологических исследованиях и против младограмматического толкования фонетических законов выступил его младший коллега и единомышленник Джулио Бертони (см.: Bertoni, 1909).
Основные положения и идеи неолингвистики были изложены М. Бартоли и Дж. Бертони в нескольких работах (см.: Bertoni, 1923; Bartoli, 1925; Breviario, 1925), которые следует считать оформлением претендовавшего на самостоятельность нового лингвистического направления. Эти идеи нашли сконцентрированное изложение в известной работе Джулиано Бонфанте «Позиция неолингвистики» (Bonfante, 1947), сокращенный перевод которой дается в хрестоматии по истории языкознания В.А. Звегинцева (см.: Звегинцев, 1960, 298 – 319).
Неолингвисты в определенном смысле вернулись назад к некоторым идеям В. Гумбольдта. В теоретических основах неолингвистики ощущается непосредственное влияние идеалистического философского учения Б. Кроче с его пропагандой интуитивизма. Вслед за Гумбольдтом, считавшим язык «беспрерывной деятельностью духа» (см.: Звегинцев, 1960, 73), и Кроче, утверждавшим, что «язык – бесконечное творчество» (Кроче, 1920, 268) и что «философия языка и философия искусства суть одно и то же» (там же, 160), неолингвисты отстаивали мысль о том, что
«язык – это эстетическое творчество… Возникновение и распространение языковых инноваций… основывается на эстетическом отборе. Семантические изменения в лексике, очевидно, являются лишь поэтическими метафорами»
(Bonfante, 1947, 347).
Таким образом, неолингвисты были очень близки к фосслеровскому эстетизму, хотя сами не признавали этого, а М. Бартоли даже пренебрежительно отзывался о Фосслере. Поэтому представляется интересным различение понятий lingua и linguagio у Дж. Бертони, который вовсе не придерживался дихотомии langue – langage де Соссюра, а считал, что lingua – это общекультурный фактор или же средство взаимопонимания, а linguagio – индивидуальный стиль, отражающий духовную жизнь творца.
Выступая с критикой младограмматизма, неолингвистика свой основной огонь направила против материалистических основ его учения. Прежде всего был подвергнут сомнению материалистический тезис о физиологическом происхождении некоторых фонетических изменений:
«Неолингвисты утверждают, что всякое языковое изменение (не только фонетическое) – это свойственный только человеку духовный, а не физиологический процесс. Физиология ничего не может объяснить в языкознании»
(Bonfante, 1947, 346; подчеркнуто нами. – С.С.).
Эта мысль развивается дальше следующим образом:
«Поскольку фонетическое изменение, как и любое другое языковое изменение, – это явление духовное, то оно свободно и никаким образом не связано с физической или физиологической необходимостью»
(там же; подчеркнуто нами. – С.С.).
Вообще языковед, с точки зрения неолингвистов, должен с подозрением относиться к той области лингвистики, которая ближе всего изучает материальную сторону языка, – к фонетике.
«Не фонетика должна руководить историком, а историк руководит и создает фонетику, являющуюся лишь служанкой, за которой хозяин должен постоянно следить самым внимательным образом, если не хочет оказаться жертвой техницизма, который может увести его за пределы лингвистической реальности»
(Breviario, 1925, 27).
Дж. Бонфанте вообще исключает фонетику из языкознания как чересчур материалистическую дисциплину:
«Фонетика, наука экспериментальная и физиологическая, – это не лингвистика»
(Bonfante, 1947, 357).
Такой взгляд явно восходит к утверждениям философа-идеалиста Б. Кроче, для которого материальный элемент языка является избыточным (ср.: Иордан, 1971, 178).
Неолингвисты не могут также согласиться с положением младограмматиков о том, что язык – явление коллективное. Понятия «английский язык», «французский язык», «итальянский язык» перечеркиваются ими на том основании, что реальным якобы является только индивидуальный язык. Даже
«грамматические категории, подобно фонетическим и морфологическим изменениям, индивидуального происхождения»
(Breviario, 1925, 47).
Используя отдельные факты из истории языков, неолингвисты ставят под сомнение отстаиваемый младограмматиками взгляд на генетическое родство языков и провозглашают, что в результате языковых контактов языки могут изменять свою генетическую зависимость. Например, румынский язык, по их мнению, нельзя считать романским из-за испытанного им славянского влияния, ибо языки якобы «могут изменять свою вассальную зависимость и переходить из одной группы в другую, если новое влияние оказывается достаточно сильным». Однако, как пишет Г. Климов, при определении генетических связей языка «количественный критерий может вступать в противоречие с иерархической значимостью рассматриваемых элементов языка в его структуре» (Общее языкознание, 1970, 290). Таково же мнение и других ученых, считающих тезис неолингвистов об «изменении вассальной зависимости» языка по меньшей мере недостаточно аргументированным (см.: Ильяшенко, 1970, 46; Ткаченко, 1971, 9; Graur, 1960, 436; Tratat…, 1971, 538).
Совершенно чужд неолингвистам материализм младограмматической концепции языка. Именно поэтому они решительно осуждают внимание младограмматиков к собиранию языкового материала, предлагая решать лингвистические проблемы с помощью «живой искры человеческой идеи, которая выходит за пределы рассматриваемого вопроса» (Bonfante, 1947, 354). Дж. Бертони прямо выражал свои опасения в связи с тем, что младограмматики встали на
«опасную почву узкого материализма, который может превратить лингвистику в одну из самых больших человеческих мертвечин»
(Breviario, 1925, 31).
Чем же хотели заменить неолингвисты материалистическую концепцию языка? Прежде всего они подчеркивали, что язык – это «божественная деятельность человека», поэтому проблема происхождения языка якобы находится вне компетенции языкознания, ее может решить только богословие (см. : Breviario, 1925, 44. Ср. мнение В. Георгиева об этом тезисе: Общее языкознание, 1976, 85).
Неолингвисты целиком подменяют коммуникативную функцию языка экспрессивной. Не понимая диалектических взаимоотношений между общим и частным, они в качестве реального представляют только отдельное, индивидуальное (ср.: Breviario, 1925, 38) и таким образом превращают языкознание из науки о закономерностях языкового развития в архивариуса, коллекционирующего разнообразные индивидуальные языковые факты. Поскольку неолингвисты считают, что в действительности ничто не соответствует понятию того или другого национального языка, языки провозглашаются ими абстракциями или же огромнейшей совокупностью диалектов, изоглосс, переходов и разнообразных волноподобных движений – безграничным и бурным морем спорящих и конфликтующих сил и тенденций (см.: Bonfante, 1947, 348). В. Пизани следующим образом сформулировал свое понимание языка:
«Называя изоглоссами элементы, которыми владеют члены данной языковой общности в данный момент времени, мы можем определить язык как систему изоглосс, объединяющих индивидуальные речевые акты»
(Pisani, 1947, 13).
Онтологическая реальность праязыков, таким образом, отрицается (см.: Пизани, 1966, 8). В. Пизани утверждал, что
«все „праязыки“ не могли быть ничем иным, как „языковыми союзами“»
(Пизани, 1956, 173).
Вообще надо сказать, что неолингвистика подвергала сомнению генеалогический принцип классификации языков, который лежит в основе сравнительно-исторического языкознания (ср.: Общее языкознание, 1973, 67).
Неолингвисты решительно отрицали реконструированные формы и отказывались от рационального использования языковых фактов, расположенных в одной временнóй плоскости, для восстановления явлений, не засвидетельствованных текстами.
Конечно, к «восстановлению» явлений, не засвидетельствованных текстами, следует относиться с большой осторожностью. Но это не значит, что все реконструкции следует отрицать,