Читать интересную книгу Социология права - Андрей Медушевский

Различие социализма и анархизма усматривается скорее в средствах достижения этой цели: если социалисты считают необходимым переходный период диктатуры пролетариата, то анархисты допускают возможность непосредственной замены рыночных отношений и государства федерацией самоуправляющихся коммун или так называемых «свободных ассоциаций», выражающих в концентрированном виде руссоистский идеал народной воли и непосредственной демократии. Прудон первым определил свои взгляды как анархизм. Затем решающее значение приобрел спор Бакунина и Маркса, приведший к расколу Первого Интернационала. Кажется вполне очевидным, что Маркс понимал социализм не как деспотическое господство, при котором политический аппарат обеспечит свои привилегии путем установления монополии на управление средствами производства. Тем не менее, М. Бакунин поставил по этой проблеме вопросы, на которые Маркс не смог найти ответа. Можно сказать, что Бакунин стал первым, кто вывел дедуктивным путем ленинизм из марксизма. В знаменитой полемике Маркса и Бакунина эпохи Первого Интернационала Маркс оказался сильнее в экономических вопросах (в частности, тезис о том, что сохранение независимости всех производственных товариществ неизбежно приведет к восстановлению законов рыночной экономики с катастрофическими последствиями для революции), а Бакунин – в политических (особенно его критика этатизма). Бакунин критиковал марксистский централизм, планирование и бюрократию, вытекающую отсюда возможность создания новой системы привилегий. Эти теоретические разногласия провели четкую границу между коммунистической и анархистской идеологией, которая затем лишь углублялась в силу как идейной, так и психологической несовместимости основателей двух идеологий (153).

В полемике Бакунина и Маркса по вопросу о государстве была поставлена проблема, решение которой так и не было найдено в рамках этих идеологий. Выступая за рациональный и планомерный характер социальных изменений, марксизм и особенно различные последующие более радикальные его модификации, как было показано, чрезвычайно сдержанно относились к спонтанности в любых формах, решающее значение придавалось государственному регулированию, следствием чего явилась тотальная бюрократизация марксистских режимов. В свою очередь анархизм, отстаивая спонтанную саморегуляцию как основной метод социальных (в том числе и революционных) преобразований, видел в государстве и бюрократии главное препятствие для реализации коммунистического идеала (154). Если в первом случае следствием становилась гиперцентрализация и бюрократизация, то во втором – потеря рычагов управления ситуацией, а в конечном счете – полное политическое фиаско в ходе всех крупных социальных конфликтов, в которых принимали участие анархисты.

Критики анархизма еще на рубеже XIX–XX вв. вскрыли основное противоречие доктрины. Она унаследовала от французского просвещения представление об исключительно рациональной природе человека. Это альтруистическое представление о человечестве исходит из того, что люди всегда поступают рационально в том случае, если они понимают логику происходящего. Именно эта концепция рациональности человеческой природы позволяет обосновывать преимущества спонтанности социальных изменений, взаимной помощи перед конфронтацией. Теория анархизма, однако, не разработала проблемы соотношения рационального и иррационального в природе человека, а также не нашла ответа на вопрос о причинах деструктивности и агрессивности человеческого поведения. Дело в том, что социальные движения вообще и революционные движения периода перехода к массовому обществу начинались не столько в связи с рациональными научными постулатами или приверженностью определенной идеологии, сколько в результате эмоциональных и иррациональных действий масс. Уже в ходе анализа Французской революции такие мыслители, как И. Тэн и А. Токвиль показали опасность неконтролируемого движения к демократии в условиях распада старого сословного строя. Г. Лебонн и Г. Тард специально сформулировали проблему психологии толп. Э. Дюркгейм, 3.Фрейд и социологическая теория психоанализа продемонстрировали объективную природу человеческой агрессивности и видели в праве и государстве необходимые факторы цивилизации.

Наконец, Х. Ортега-и-Гассет, наблюдавший феномен «революции масс» в 30-е гг. XX в., указал на огромные цивилизационные издержки спонтанного и неконтролируемого вовлечения неподготовленных масс людей в политику. Это направление мысли, определяемое в настоящее время как теория «массового общества», говорит о непредсказуемости массовой психологии и поведения, особенно в условиях кризисов, выдвигает тезис об иррациональности политики. Иррациональность психологии и поведения масс, согласно данному подходу, – ключ к объяснению их роли в кризисных ситуациях социальных потрясений и по отношению к власти (как это продемонстрировал впервые бонапартизм, установивший свое господство на внеидеологической, чисто прагматической основе). Идея о женской природе толпы, выдвинутая Г. Лебоном, объясняет склонность масс к примитивным идеям и сильным лидерам (155). Толпа, масса – это «социальное животное, которое оборвало привязывавший его повод». В толпе растворяются социальные, культурные различия и перегородки: она становится единым социальным целым, аккумулирующим волю индивидов к действию, воплощающему их социальные мечты. Это слепая сила, способная снести любые препятствия для достижения собственных целей, жестоких или героических. В ходе революций (таких как французская, русская и китайская) толпа может в одно мгновение уничтожить достижения целых столетий. Ошибкой демократических режимов и причиной их кризисов в XX в. было то, что они сохраняли веру в возможность рационального политического планирования, но не обращали внимания на иррациональность масс как психическую реальность. Иррациональное поведение присуще как революциям, так и контрреволюциям (156). Все эти наблюдения, сделанные на основании эмпирических исследований поведения больших групп людей в ходе революций или в тоталитарных режимах, ставят под сомнения основной исходный тезис анархизма, демонстрируя его неадекватность социальной и психологической реальности общества.

Нельзя сказать, однако, что наивность этого представления и сила аргументов его критиков помешали его распространению в качестве постулатов различных революционных идеологий и партийных программ. Общим для них всех стала чрезвычайно опасная и разрушительная идея о возможности и даже желательности разрушения общества и государства без четкого представления о том, что будет после этого. Это «веселое разрушение культуры» опиралось прежде всего на анархистский идеал самоуправляющейся коммуны. Другой важный постулат данной идеологии, также получивший распространение в программах революционных партий, выражался в требовании отмены права и государства, что на практике привело к произволу и самосудам, фактически линчеванию толпой без суда «врагов народа». Отметим, что эти эксцессы были свойственны в равной мере парижским санкюлотам, революционным матросам Петрограда и китайским студентам в период Великой культурной революции. Разумеется, они опирались не столько на теоретические постулаты, сколько имели свой источник в социальной психологии революционных толп, о которой писали Г. Лебон и П.А. Сорокин (см. его «Социологию революции» и «Дальнюю дорогу») (157). Тем не менее, идеология анархизма не только не противоречит такой ее интерпретации, но как было показано, даже открывает для нее широкое пространство, в котором может быть реализована подобная «пропаганда действием» – от динамитной войны в Мексике до индивидуального террора народовольцев в России, который плавно перешел в массовый террор большевиков (158).

В XX в. анархизм проявил себя как чрезвычайно деструктивное идеологическое течение в ходе так называемых аграрных революций. Дело в том, что идеал коммунизма, выдвигавшийся анархистами, был очень близок крестьянству, выражая его стремление вернуться к традиционным общинным порядкам, утраченным с развитием коммерческих отношений, а концепция спонтанного бунта как способа достижения социальной гармонии отвечала практике крестьянских восстаний во многих странах. Наконец, идея черного передела – уравнительного распределения земли – находила отклик у масс люмпенизированных слоев, лишь недавно утративших связь с сельскохозяйственным производством. Идеи Бакунина и русских народников стали обоснованием аграрных движений, имевших, по крайней мере на начальной фазе, анархистский характер. В основе конфликта – разрушение традиционного крестьянского уклада (основанного на незыблемости принципа принадлежности земли крестьянам) капиталистическими отношениями и коммерциализацией земли. Коммерциализация сопровождалась быстрым ростом крестьянского населения, так что возникало противоречие между числом людей и ресурсами. Таким образом, распространение принципов рыночной экономики также принуждало людей искать защиты против них. Они могли противостоять этому, сохраняя приверженность своим традиционным институтам, сильно подорванным деструктивными силами, которые они хотели нейтрализовать; или могли обратиться к поиску новых социальных форм, которые оказались бы способны их защитить. Крупнейшие революции XX в. (Мексика, Россия, Китай, Вьетнам, Алжир, Куба) можно понять как проявление такой оборонительной реакции, сопровождающейся поиском нового и более гуманного социального порядка. Однако движение капитализма породило еще другую и равно серьезную отдачу – в вопросе о власти. Оно означало размывание традиционных установлений (легитимности) прежних носителей власти – племенных вождей, мандаринов, земельной знати, помещиков, изменение их функционирования и статуса в обществе. Следствием становился кризис всей вертикали власти: разрушение существующего механизма власти при сохранении ее традиционных форм. Для подобных ситуаций переходных периодов было характерно появление новых групп, претендующих на власть, неустойчивый баланс старых и новых страт. В этих условиях возникала возможность политического лавирования.