Коммунистический эксперимент (в странах так называемого реального социализма) предложил, как известно, своеобразную трактовку гражданского общества. Данная модель гражданского общества отказалась от его интерпретации как правового равенства и индивидуализма, связанного с частной собственностью и развитой системой политических прав (основанных на идеологии индивидуальных свобод, парламентской демократии и многопартийной системы). Эта модель признавала лишь некоторые аспекты гражданского общества – социальные права и политические обязанности, необходимые в процессе индустриального развития, всеобщей грамотности и принятия элементов мобилизационной идеологической культуры. Таким образом, коммунистическая модернизация предложила свою (чисто политическую) концепцию гражданства, интерпретировавшегося в категориях не столько частного права, сколько публичного права. Слияние частного и публичного права, власти и собственности было неотъемлемой чертой тоталитаризма, а позднее реального социализма. В странах с огосударствленной плановой экономикой, как показывает опыт реализации данной модели на всех континентах, бюрократия является единственной активной общественной силой. Это делало центральным вопрос о социальной природе правящей элиты советского общества и нового класса. Он был поставлен еще в ходе осуществления революции, когда объектом критики становилась преобладающая роль так называемой партийной интеллигенции. В дальнейшем ключевые этапы дискуссии представлены понятиями бюрократии (Троцкого), индустриальных менеджеров (Дж. Бернхейм) (143), нового класса (М. Джиласа) (144). Критики реального социализма советского образца (особенно в период сталинизма) говорили о возникновении новой общественной формации, которая рядом принципиальных черт напоминает восточные деспотии древности (К. Виттфогель) (145), порождая соответствующий правящий класс, который определялся как аналог азиатской бюрократии, феодальных лордов, капиталистических колонизаторов в отсталых странах. Положение этого класса определялось доселе невиданной в Европе концентрацией экономической, политической и военной власти, а также необходимостью идеологической легитимации его господства. Марксизм оказывался тем харизматическим ореолом, который окутывал этот класс, чтобы обосновать его власть.
В ходе идеологической борьбы XX в., который поэтому получил название «века идеологий», важным направлением дискуссий о марксизме и фашизме стало осмысление их вклада в создание тоталитарных политических режимов. Уже в период становления этих режимов мыслящие современники констатировали, что при всех отличиях эти две идеологии, а тем более созданные на их основе режимы, имеют много сходства, более того их нельзя представить изолированными друг от друга в истории. Большевизм и фашизм были вызваны к жизни войной, следовали друг за другом, стимулировали друг друга, имитировали и боролись друг с другом. Европа до войны уже имела опыт борьбы с социальным террором (например, Парижская Коммуна), но фашизм был беспрецедентным явлением. Взаимное влияние двух идеологий отмечалось наблюдателями: ленинизм (и вообще опыт Октябрьского переворота 1917 г.) стремился имитировать Муссолини. Гитлеризм выступал как синтез фашизма и сталинского коммунизма. Сходство этих режимов со сталинизмом и использование ими тактики большевиков подчеркивал Л.Д. Троцкий. Фашизм и коммунизм представали как две стратегии выхода из одного кризиса. Фашизм родился не только для того, чтобы остановить большевизм, но и для того, чтобы навсегда разбить буржуазный мир. Две идеологии имели разную социальную опору – нацию или класс, но преследовали объективно сходные цели и действовали сходными методами. На это указал К. Малапарте в своем известном исследовании о технике государственных переворотов в межвоенной Европе (146). Фашизм выступал не только как стихийный порыв, но и как доктрина, стратегия, более того – осознанная воля к власти. В этом желании переустроить мир и создать нового человека он сходится с ленинизмом и якобинством. В этом смысле все эти идеологии оказалось целесообразным интерпретировать с помощью идеального типа тоталитаризма (понятие, использовавшееся уже в литературе 20-х гг., в том числе в русской эмигрантской литературе). Собственно говоря, концепция тоталитаризма была четко сформулирована в послевоенный период (особенно в книге Х. Арендт) на основе сопоставления двух типов тоталитаризма – коммунизма и фашизма. Дискуссия об их историческом соотношении, взаимном влиянии, сходных чертах и различиях породила большую литературу в период Холодной войны, которую здесь не место рассматривать (147). Новое содержание эти споры приобрели на исходе XX в., когда выяснилась нежизнеспособность системы реального социализма. Коммунизм (во всяком случае его реальное воплощение) и фашизм – две важнейших утопических идеологии XX в. – были признаны в глобальной исторической перспективе не шагом вперед, а срывом социального развития. Идея исторической необходимости достигла, как казалось, своего наивысшего выражения в столкновении фашизма и коммунизма: Вторая мировая война оказалась арбитром в споре этих идеологий, претендовавших на то, чтобы наследовать буржуазной демократии – сил реакции и прогресса, прошлого и будущего. Однако это представление окончилось с прекращением существования обоих претендентов на всемирное господство. Они оказались лишь краткими эпизодами мировой истории. Будучи порождены демократией, они уступили ей дорогу. В них, как стало ясно в исторической ретроспективе, не было ничего неизбежного, и история XX в., как и предыдущего, могла пойти по-другому. Противники исторического детерминизма (например, К. Поппер) специально подчеркнули этот теоретический вывод: в истории, согласно их воззрению, нет ничего необходимого и достичь свободы можно, преодолев мифы (148). К их числу относятся революционные мифы, которые особенно опасны тем, что не доступны критическому опровержению. Так, миф Французской революции оказал влияние на происхождение русской революции, которая проходила в другое время и в совершенно иных социальных условиях. Напротив, русская революция на Западе стала восприниматься затем как продолжение Французской и стимулировать тот же миф в других странах мира. Из русской революции западная интеллигенция создала миф, который не соответствовал действительности, но являлся фактором идейной борьбы на Западе. С концом Холодной войны и распадом Советского Союза иллюзия рассеялась: была исключена возможность какого-то будущего совершенного общества и выяснилось, что есть только это, существующее, общество, со всеми его противоречиями. Идеалом является либеральная демократия, поскольку она позволяет понять и преодолеть эти противоречия, не прибегая к утопии (149). Популярный тезис о «конце идеологий» означал лишь то, что с крушением коммунизма как последней тоталитарной идеологии, не существует более препятствия для принятия обществом принципов либерализма как единых общечеловеческих ценностей. Несмотря на свой преувеличенный оптимизм, данный вывод, безусловно, выражал переломный этап в идеологическом развитии Европы и мира и в то же время констатировал ситуацию социальных ожиданий – создания своего рода всемирного гражданского общества, которое не будет в будущем расколото по линии непримиримых идеологий.
Историческая судьба марксизма при всей своей уникальности имеет, как было показано, сходство с другими крупными идеологиями. Став доминирующей идеологией социалистического направления, марксизм оказался не только объектом критики со стороны его противников, но и предметом совершенно различных (даже противоположных) трактовок. Тот факт, что вдохновленные марксизмом революции, вопреки его прогнозу, происходили не в развитых, а отсталых странах, привел к интенсивным поискам новых интерпретаций марксизма. Одно направление этих поисков было связано с так называемой гуманистической интерпретацией марксизма (путем развития концепции отчуждения и пр.), другое, напротив, видело в марксизме скорее технологию осуществления революции и давало ему более прагматическую интерпретацию. В связи с этим предметом острых дискуссий, как было отмечено выше, становились основные работы Маркса, прежде всего вновь найденные «Экономико- философские рукописи» молодого Маркса, такие произведения, как «Предисловие к критике политической экономии», «Немецкая идеология», «Капитал», схоластические споры о которых выражают не столько научный интерес, сколько идеологическую позицию их авторов. В современном мире до последнего времени насчитывались десятки видов марксизма, а самому Марксу приписывают афористичную фразу о том, что он не марксист. Здесь достаточно указать на некоторые основные модификации классического марксизма послевоенного периода (по трем параметрам – теория, массовое движение и система коммуникаций масс и лидеров).