стала судорожно набирать ртом воздух, как рыба. Она утонет, она точно утонет. Даже если завтра забудет о том, что утонула, –
сегодня она утонет.
– В тебе много воздуха! – она услышала голос Моргана, он все ещё стоял на берегу. – Просто дыши полной грудью.
Вайя сделала над собой усилие. Вода больше её, сильнее, её не победить. Разве что только довериться… Просто довериться. Да. Получается.
– Молодец, – Морган помог Вайе выбраться на берег.
– Пей, – сказал он и протянул Вайе флягу.
Девушка сделала глоток и скривилась.
– Да, не вино столетней выдержки. Но греет. Пей.
Вайя закрыла глаза и сделала несколько больших глотков. В горле запершило. Из глаз потекли слехы. Отвратительное пойло! Медовые финики, которые она радостно уплела около двух часов назад, попросились обратно. Но Морган прав, надо согреться. Вайя сделала над собой усилие и выпила ещё немного. По телу разлилось тепло. Обсохнув у костра, наспех одевшись, накрывшись одеялом, да еще и выпив крепкой настойки полыни, Вайя почувствовала, что напряжение уходит.
Морган нашел какую-то ветку, поджег её, словно факел, положил руку на землю и лениво пропускал ветку между пальцев, умудряясь не обжечься.
– Неужели не больно?
– Если ты – друг огню, то огонь – друг тебе, – сказал Морган.
Он витал где-то в своих мыслях, но Вайя была уверена, что он слышит каждый шорох. Удивительным умением обладал Морг Лафар – быть расслабленным и внимательным одновременно. Ему не нужно было контролировать все на свете, потому что он знал: даже если что-то выйдет из-под его контроля – он справится.
Глава 10
Я шла быстро. Дорога от дома до торгового центра заняла всего четыре песни. На две песни меньше, чем обычно. Мама уже ждала меня. Мы собирались выбрать платье на выпускной. Скорее всего, мама его пошьет, но ей хотелось посмотреть, «что народ покупает». Может, просто выбраться из дома. Представить, что мы можем позволить себе купить платье. Нам всё нипочем! Атласная ткань, уродливые стразы, обрамляющие V-образный вырез, красные туфли-лодочки. Мы даже можем выпить бананово-клубничный шейк в новом кафе «Milky», стилизованном под тридцатые.
Однажды я слышала, как мои родители занимаются сексом.
У меня три дня после этого было расстройство стула. Мама сказала, что это на нервной почве. Из-за того, что мне все никак не дарили наклейки в начальной школе. Всем дарили, а мне – нет. Я хотела оранжевые. Улыбающаяся мордашка рядом с оценкой за домашку. Какая разница, сколько будет семь плюс десять, если вместо наклейки скупая цифра. Зачтено. Удовлетворительно. Слишком много слогов как для слова из начальной школы.
Однажды я собралась с духом и спросила, почему мне не дарят наклейки и почему я не умею петь, и почему у моей куклы не сгибаются коленки, а в ответ услышала слово «ремонт». Надо сдать деньги на ремонт, так и передай. Скоро день учителя. Не выливай суп за батарею, родители работают, чтоб платить за твой обед. Я расплакалась. С тех пор у меня появились наклейки.
Но они мне уже не были нужны.
Я поняла, что их просто покупают в магазине, достают из пакета и приклеивают в тетрадь. Наклейки были родом из того же места, что колбаса, канализационные люки и пакеты для мусора. Их нужно было покупать за деньги, а потом ценить.
Мама думала, что у меня расстройство стула на нервной почве.
А потом решила, что у меня глисты. Заставила выпить литр морковного сока с чесноком.
Но мой мир был разрушен.
Я проснулась от того, что по моей подушке полз таракан. Я испугалась и не могла заснуть. А потом я услышала громкие вздохи. Я точно не знала, что происходит, но во всяких фильмах такое бывает, когда люди любят друг друга. Они едят мороженое, катаются на колесе обозрения, а потом приглушают свет и запираются в спальне. Лежат на красивых белых простынях, целуются и громко дышат.
Но у нас нет красивых белых простыней.
Но они не любят друг друга.
А потом папа вышел из комнаты, кажется, совсем голый, моя комната проходная, и пошел в туалет. Может, и в трусах. Какая разница?
По ночам они любили друг друга, а днем делали вид, что терпеть не могут.
Обманывали меня.
И так во всем. Мама говорила, что хочет со мной играть, и выбирала игры, которые интересны ей. Мама говорила: «Не ешь так много», а потом говорила: «Ты слишком худая», а потом говорила: «У тебя нет груди» и покупала мне огромные красные лифчики, а потом говорила: «Смотри, какие трусы со слоненком для моей маленькой девочки». Мама говорила: «Как я устала жить с твоим папой», а потом говорила: «Свое говно, родное». Мама говорила: «Я уважаю свой труд» и находила еще более низкооплачиваемую работу.
Мама молчала.
А потом говорила: «Даже моя семья меня не понимает».
Мне было очень неприятно её не понимать. Я старалась изо всех сил. Но моя мама сложнее, чем программа алгебры за 10-й класс или курс русской орфографии. Нет ни одного, даже самого паршивого учебника, который бы объяснил хотя бы половину правил и исключений. А как понять, если никто не объясняет? Только наделав ошибок. Вот только вместо красной пасты – слезы.
Ненавижу её слезы. Не потому, что мне хочется её утешить. Мне хочется трясти её до тех пор, пока из нее не вывалится инструкция по эксплуатации.
Но нет никакой инструкции.
Папа медленно убивает свою печень.
Сегодня мы идем выбирать платье. Мы ничего не купим. Она все равно пошьет такое платье, какое захочет. Бананово-клубничные коктейли – это слишком дорого.
У нас никогда не будет миксера. Или комбайна. Соковыжималки. Микроволновки. Этих буржуазных атрибутов западной цивилизации.
И они всегда будут у соседей.
Потому что у нас все не как у людей.
Нас делает особенными то, что на кухне течет кран. То, что стиральная машина у нас появилась, когда мне исполнилось тринадцать, и мне до сих пор нельзя к ней приближаться, потому что может ударить током. Нас делает особенными то, что у нас вечно нет денег, причем не только особенными, но ещё и порядочными, в пику всем вокруг. Честные люди не могут быть обеспеченными. Нас делает особенными то, что мы неудачники. Успех – не наша история. Я не получаю десятки, работу хорошую в этом городе не найти, в лотерее даже участвовать не стоит. Лохотрон. Нас делает особенными то, что жизнь несправедлива. То, что в доме много книг (и они все пыльные). То, что у папы