украли «девятку». То, что мама нашла у мусорки пятисотгривневую купюру, но подбирать не стала. Чужого нам не надо. А своего никогда не будет. Все не как у людей.
Нас делает особенными то, что наша жизнь пропитана робкой надеждой: а вдруг все-таки получится? Вдруг и нам повезёт? Случаются же чудеса, но не с нами, а вдруг? Наша неприкаянность сплачивает. Мы одни против всего мира, непохожие, неидеальные, не умеющие говорить друг с другом, но мы заодно. Мы – хорошие люди, маленькие люди, никому не желаем зла, на выборы не ходим, все равно ничего не изменится, деньги храним под подушкой, банки нынче ненадежные, с уважаемыми людьми не спорим, телевизор дома всегда включен, чтоб быть в курсе событий…
Но всё-таки… Вдруг и нам повезёт? Наверное, поэтому любое изменение дается с таким трудом. Рискнуть – значит позволить себе надежду. Позволить сомневаться в правильности своих убеждений. Взять и обесценить свою прежнюю жизнь. Поставить на карту всё. Просто ради шанса, что, может быть, когда-нибудь что-нибудь да получится. А если не получится – что тогда? Выхода нет. Болото засасывает все глубже. Барахтайся – не барахтайся – утонешь.
Нет, это слишком. Лучше сидеть и не рыпаться. Тихой сапой. Помаленьку. В общем, никогда. Никогда ничего не менять. И особенно – не вставлять батарейку в настенные часы, остановившие свой ход.
Поэтому мне так нужно уехать отсюда!
Морган все-таки меня поцеловал. Без языка. Просто прикоснулся к моим губам своими. На ужасно долгую секунду. Поставил печать раскаленным железом.
– Запомни это, – сказал Морган. – Больше не повторится.
Мы не общались около недели после случая на дне рождении Адама. А потом я ему написала. Поздравила с первым днем весны. Коэффициент банальности зашкаливает. Но в мое окно заглянуло небо. Ясное, синее. И я не смогла не написать ему.
Когда мы встретились, он сказал, что я должна быть смелой. Что я должна быть голой, и тогда я буду неуязвимой.
Что эти фотографии – манифест моей свободы. Поэтому он их всем показал. Но разве может кто-то другой сделать меня свободной?
Хорошо, что они взрослые. Сережка. Марта. Адам. Лилит. Жук. Даже его жена и её брови. Они все там взрослые, а значит, их сложно удивить. Разочаровать. Они видели столько сосков, и фотографий, и провокаций, что это не помешало им пить дальше, петь дальше. Адам скупо отметил, что фотографии неплохие, но на втором снимке пересвет. И все забыли об этом. Или сделали вид.
Не все взрослые взрослеют. Некоторые остаются детьми, вот только кожа у них уже не такая гладкая, сосуды паршивые и они все время брюзжат.
Мои родители не взрослые, хоть и старые. Я даже боюсь представить, как бы они отреагировали на эти фотографии. Перетянули бы одеяло на себя. Схватились за сердце. Как же так? Дочь – малолетняя проститутка. Фотографии этот фотограф, ясное дело, продаст. А нам – ни копейки не достанется! Пришлось бы пить корвалол. Много корвалола, много воды, много слов. Мама сказала бы, что у меня плоская грудь. Но это даже хорошо, была бы побольше – спрос пошел бы страшный, я у нее красивая, наивная, а фотограф этот – не человек, воспользовался!
Может быть, она бы повесила их в гостиной, вместо снимков папиной печени.
Не самый плохой вариант.
Я подхожу к торговому центру. Мама уже здесь.
Мы здороваемся. Она обнимает меня и застегивает мою куртку. До горла. Мне нечем дышать, я специально обвязала шарф так, чтоб можно было немного расстегнуть змейку и не простыть.
– Мы же в здании, я все равно разденусь.
– Почему без шапки? – спрашивает мама.
Морган согласился на встречу. Мы пошли на детскую площадку. Темнело. Тусклый фонарный столб выхватывал очертания гостиницы «Лондонская». Единственной в нашем городе. Я представила себе владельцев. Два пузатых мужика в меховых шапках наливают стопарик за успех нового начинания. По Европам этим вашим не ездят принципиально. Кому нужна Венеция, если есть украинское Вилково? Турция, конечно, ничего, ол инклюзив, но на худой конец пожрать можно съездить и в Одессу. Шашлык с видом на море. Променад каблуков и полупрозрачных юбок. Девочки на любой вкус. Море. Лето. Красота. Там и вдохновлялись. Дизайном занимались сами. В главном зале репродукции Айвазовского. Рамы, конечно, золотые. У входа в гостиницу стоит картонный Биг-Бен. Если присмотреться – видно пиксели.
Интересно, я поеду когда-нибудь в Лондон? Буду слушать блюз в задымленном подвале, пить джин-тоник, а потом отправлюсь на пробы в массовку какого-нибудь сериала с участием Бенедикта Камбербэтча. Может быть, даже в «Шерлок». И меня возьмут.
Я никогда в жизни сама не ездила на поезде.
Скамейки вымокли от недавнего дождя, я сидела на рюкзаке Моргана. Несколько собак резвились за нашими спинами и громко лаяли. Они были с хозяевами, но меня все равно это напрягало.
– Зачем я так поступил? – Морган ломал зубочистки и выбрасывал на землю. – Твоя версия?
– Чтоб меня унизить.
– Зачем мне это?
– Чтоб я знала своё место, – я хмыкнула.
– Почему просто не скажешь, что я мудак?
– Ты – не мудак, – я улыбнулась, – ты – хороший.
– Ты такая высокомерная. Ненавижу тебя.
А потом он меня поцеловал.
Ушел, а я так и осталась сидеть на его рюкзаке.
Просто не смогла встать и пойти домой. Дождалась, пока собаки не исчезнут в тумане вместе со своими хозяевами, пока не заморгает фонарный столб, пока ветер не обветрит окончательно мои потрескавшиеся губы.
А между трещинками застрял поцелуй.
С ума сойти.
– Они их что, из золота шьют, я не понимаю, – мы с мамой зашли уже в третий магазин. Все повторялось по одной и той же схеме. Мама не здоровалась с продавцом-консультантом, ставила в углу свою торбочку для походов в продуктовый, из которой выглядывало молоко, сосиски и веселая проросшая луковица. Мама громко вздыхала, демонстративно перебирала вешалки с платьем и обязательно восклицала:
– Ну у вас и цены!
Как будто ценовой политикой занимались продавцы.
– Видела, какой у нее маникюр! С таким даже нитку в иголку заселить сложно. Красиво жить не запретишь.
Мои родители недолюбливали тех, кто красиво жил. Но мама обожала чайный сервиз из голубого фарфора, а папа, раскурив сигаретку, накануне своего юбилея признался, что хотел бы прокатиться с ветерком по городу. На белом лимузине.
Как будто он жених, а приближающаяся смерть – его невеста. В одной руке таблетки, в другой – бутылка водки.
Мои родители часто говорили о смерти. Я ведь поздний ребенок и должна понимать, что они не вечные. В нашем доме я считалась паршивой дочерью. Ленивая, нехозяйственная, учусь через пень-колоду. Если мы ссорились с мамой, он всегда