Не успел я, придя к себе в кабинет, приняться за дела, как позвонил телефон.
— Это Агабеков? Здорово, говорит Смирнов. Слушай, нам придется с понедельника работать вместе. Так вот, суд будет заседать в театре «Колизей». Начнем с трех часов дня, чтобы публика успела подойти.
— Хорошо, это все? — спросил я.
— А с делом не хочешь ли ознакомиться, их тут четыре папки? — в свою очередь спросил Смирнов.
— Нет, — ответил я, — не стоит терять время.
— Правильно, на суде во время допроса лучше разберемся, чем по бумагам. Ну, прощай.
— Прощай, — я положил трубку.
Театр «Колизей». Большое круглое здание, вмещающее до 4 ООО человек. Оно было построено под цирк, но впоследствии переделано в театр. Весь состав суда, в том числе и я, собрался за кулисами. Я взглянул сквозь щель занавеса. Партер уже был заполнен публикой, но прибывали все новые партии профсоюзников. На эстраде стоял длинный стол, покрытый красным сукном. Комендант суда устанавливал на столе чернильные приборы, графин с водой и звонок. Направо от стола виднелась кафедра для прокурора. Налево были расставлены под одной из лож стулья для защитников. Вверху в ложе уже сидели подсудимые.
Наконец раздалась команда коменданта суда: «Встать. Суд идет», — и мы вышли из-за кулис. Все заняли свои места. Председатель суда Смирнов, маленького роста, с изрытым оспой лицом и красноватым от чрезмерного злоупотребления спирта носом, сел посередине между мной и женщиной. Он держит себя важно и, видимо, чувствует себя уверенно. Я в форме, а женщина — член суда — в кожаной тужурке. Направо от нас разместился прокурор, еще молодой человек с высохшим лицом и воспаленными красными глазами. Он молодой коммунист, и данный процесс был первым серьезным делом, порученным ему партией. Он явно волновался. Налево сидели защитники. Видно, старые, опытные юристы. Они держались очень спокойно. Безнадежно спокойно. Видимо, и им было известно, что весь этот суд — простая комедия и что приговор уже имеется наготове.
Обвиняемых трое: заведующий исправдомом Махлин, областной прокурор Мадуев и один из следователей прокуратуры. Махлин, с крупными чертами лица, живыми энергичными глазами, коммунист, сидел уверенно и спокойно. Точно своим видом он старался показать суду и публике, что привлечение его к суду является очевидным недоразумением, и вот суд все это выяснит, и он вновь займет свое прежнее положение. У Мадуева интеллигентное лицо.
Старый юрист, стоявший всегда на страже законов, он сейчас чувствует себя смущенным, оказавшись перед судом. Причем он, видимо, хорошо не знает, в чем его обвиняют, ибо все предъявленные ему обвинения ни к какой статье закона не подходят. Держал себя Мадуев скромно и с достоинством. Следователь же несколько нервничал и поглядывал в сторону Мадуева, точно считал его все еще начальством и искал моральной поддержки. За подсудимыми стояли два конвоира с обнаженными револьверами.
Публика, уже переполнившая зал, как видно, прочно уселась, ожидая интересного зрелища. Кое-где было слышно пощелкивание семечек.
Из обвинительного акта, который нудным голосом прочитал председатель суда, было видно, что Махлин, занимая должность заведующего тюрьмой, возмутительно обращался с арестованными. Будучи сам коммунистом, он не переносил арестованных из бывших коммунистов и так издевался над ними, что один из них повесился в своей камере. С тюремными деньгами и хозяйством он обращался как со своей собственностью.
Мадуев и следователь обвинялись в укрывательстве Махлина, ибо по занимаемой должности они должны были знать о действиях Махлина и не приняли никаких мер.
Суд начался обычными вопросами председателя к подсудимым. Затем стали выступать свидетели, состоявшие почти сплошь из тюремных обитателей. Говорили главным образом женщины. Перебирали всю грязь советской тюрьмы, долженствующей служить новым методам искоренения преступлений и перевоспитания человека. Допрос подходил к концу, а доказать только можно было, что Махлин сожительствовал с двумя заключенными женщинами. О Мадуеве и следователе же никто и не упомянул на суде.
Я плохо следил за процессом суда. Я сидел и смотрел на Махлина, который усердно парировал все выступления против него, и думал: «А ведь тебя расстреляют. Хотя ты и жил только с двумя женщинами. И в сущности какое же это преступление? Кто из советских, даже маленьких, начальников не живет с подчиненными им по службе женщинами? Ведь если всех их расстрелять, то и большевиков не останется! А вот тебя, Махлин, для примера расстреляют. Хоть будь ты чист как стеклышко — расстреляют. Есть постановление Центрального Комитета партии. А поскольку это так, то зачем терять время мне да и тысячам рабочих и служащих на слушание процесса? Не лучше ли сразу ухлопать подсудимых без этой комедии?» И сам же себе ответил: «Нет, партия права. Мало их расстрелять, нужно еще на этом деле заработать, обработав общественное мнение». Я продолжал терпеливо заседать на суде.
Не буду останавливаться на всем процессе. Он тянулся десять дней. Опишу лишь выступление члена ЦК Межлаука в качестве общественного обвинителя.
Высокий, худощавый, еще довольно молодой человек, с решительным выражением лица и хорошо подвешенным языком, Межлаук действительно ярко обрисовал картину ужасов советских тюрем вообще. Покончив с описанием, он взял Махлина как представителя тюремной администрации, и получилась картина, что не советская власть, а Махлин виновник каторжных условий в советских тюрьмах. О других подсудимых Межлаук не имел материала, но зацепился за то, что прокурор Мадуев до ареста не внес членских взносов в профсоюз за четыре месяца.
— Значит, они даже не члены профсоюза, — кричал Межлаук, — они потеряли связь с массами. Они потеряли тот компас, который должен был их ориентировать на массы. Они оказались чужды им. Нет им места в обществе, которого они не признают. Пролетарский суд должен безжалостно вырвать и очистить советскую общественность от остатков буржуазных корней, — закончил он.
Гром аплодисментов огласил зал. Иначе и не могло быть, ибо говорил член Центрального Комитета правящей партии.
Наконец мы ушли за кулисы для вынесения приговора. Нас троих заперли в маленькой комнате и за дверью поставили часового. Никто не должен входить к нам, говорить с нами, влиять на нас при вынесении приговора. Мы должны сами беспристрастно решить участь подсудимых. Какая насмешка! Ведь мы получили директиву приговорить их к расстрелу за неделю раньше суда. К чему эта комедия?
Вечером жена Смирнова принесла обед для нас троих. Зная обычай мужа, она прислала также бутылку «рыковки». Смирнов кушал и запивал, вернее, пил и закусывал. Он доволен. Он выполнил свою часть работы и теперь отдыхал. Женщина читала какую-то брошюру. Я сидел и составлял обвинительное заключение. Передо мной — пачка чистой бумаги и Уголовный кодекс. Я писал и переписывал. И так до глубокой ночи. Остальные уже спали.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});