Читать интересную книгу АдрастеЯ. Или Новый поход эпигонов - Иван Плахов

Но как ни мучил себя догадками Варухов, он так и не решил наверняка, чего же ему ждать от будущего – хорошего или плохого. Да и как, действительно, можно предугадать, что случится в следующую минуту. Только если набраться терпения и дождаться, когда она наступит. Что мы с вами, любезный читатель, и сделаем.

Автор ведь тоже, в сущности, человек и не знает, чем эта история закончится, иначе бы утратил к ней интерес. Грэм Грин в свое время прозорливо написал: «Если книга моя собьется с курса, это потому, что сам я заблудился – у меня нет карты». Как и он, я двигаюсь в повествовании вперед на ощупь, почти вслепую, и иногда думаю: пишу ли я хоть капельку правды?

31

Магия искусства – в таинстве перевоплощения. Зритель и читатель, любой посторонний может попасть в плен воли и фантазии творца, может стать частью его мира. На время взять жизнь автора взаймы, напрокат. Испытать при этом без особого труда то, за что автор, создавая произведение, расплачивался душевным покоем, порой даже совершал преступления против совести и тела, лишь бы добиться максимальной выразительности.

Наивная фантазия людей XVI века сотворила легенду, будто Микеланджело убил натурщика, чтобы достоверней запечатлеть страдания святого Петра на кресте. А изощренный человек XX века во всем, что делает современный художник, захотел увидеть следы достоверного опыта, как бы ни был низок поступок или чувство, о которых творец вздумал рассказать публике.

«Бесстыдных тем нет!» – провозгласила критика нашего времени, заставив искусство выставлять напоказ сам стыд, торгуя картинками самых срамных мест и самых срамных мыслей.

«Чем грязнее чувства, в которых нам исповедуется автор, тем острее наши сопереживания, приводящие нас к взаимному очищению, катарсису души», – в свое время громогласно заявил известный литературный критик Исаак Шварцман в своей статье «Грешная плоть». В ней он по-новому интерпретировал структурный анализ Леви-Стросса и, опираясь на небезызвестную его книгу «Сырое и вареное», сформулировал основные тезисы новаторской литературы: грязный язык, грязные поступки, грязные авторские комментарии для чистых людей.

Вместе со своим другом Львом Лурье он опубликовал ставшую культовой у молодежи трилогию «Порево» из книг с вызывающими названиями «Орал», «Бисексуал», «Анал». Также Шварцман основал новое художественно-литературное движение «ЕТТИ», что означало «Есть теперь такое искусство», в состав которого вошли все виднейшие литературные авангардисты столицы.

«Грязная литература для чистых людей!», – провозгласило движение. Идея была так проста и так обнадеживающе перспективна, что не прошло и года, как все книжные прилавки оказались забиты книжками в глянцевых обложках с шершавым содержанием.

Критика буквально стонала от восторга, взахлеб анализируя богатый душевный мир модного педофила, который со страниц очередного опуса изливал на читателей море грязи и сальных подробностей своих недавних похождений.

Литературные статьи в толстых журналах скорее походили на материалы о душевных расстройствах какого-нибудь «Вестника психиатрии» XIX века, так как в основном в них рассказывалось о патологии в психике человека и о психоанализе – и лишь отчасти о литературе как побочной стороне авторских нервозов.

Всем оппонентам, обвинявшим критика в моральном разложении молодежи, Исаак Абрамович отвечал, что любое молодое искусство непопулярно, не народно, а их с Лурье работы обращены к избранному обществу выдающихся людей и не рассчитаны на заурядностей. При этом он ссылался на «Литературу как тавромахию» авторитетного Мишеля Лери, который считал, что литературное произведение, чтобы быть действенным, должно переступить через многое.

– Литература вместе со всей своей гуманитарной родней есть труп, прогрессирующее разложение которого упорно скрывается. Значит, нужны новые области творчества, в которых отыщется сопротивление, гарантирующее угрозу и риск – а тем самым серьезность и ответственность. Если новое искусство понятно не всем, это лишь значит, что средства его не общечеловеческие. Наше искусство предназначено не для всех, а только для очень немногочисленной категории людей, которые, быть может, и не значительней других, но явно не похожи на других, – заявил Исаак Шварцман на семинаре молодых писателей в стенах столичного литинститута перед многочисленной группой своих последователей. – Многие могут сказать, что подобного результата всего проще достичь, полностью избавившись от человеческого в нашем искусстве, но это не так. Толпа посредственностей полагает, что это очень легко – оторваться от реальности, уйти в мир фантазий, тогда как на самом деле труднее этого ничего нет. До нас художники работали слишком нечисто. Они сводили к минимуму строго эстетические элементы в литературе и стремились почти целиком основать свои произведения на изображении человеческого бытия. Парадокс данного творческого метода в том, что наша цивилизация до нас всё время ошибочно стремилась производить сиюминутные, недолговечные моральные ценности в возможно более долговечной упаковке из стилей и безупречных художественных форм, в то время как мы вечные ценности облекаем в случайные скопления слов, именуемые нами отныне текстами. Если до нас не знали, что делать с литературными формами, которые изжили себя и плохо поддаются утилизации, то отныне наши тексты – это одноразовые презервативы, наполненные вечно живой спермой нашего бытия. Вся реалистическая традиция Достоевского и Толстого есть издевательство над эстетикой русского языка. Она изображает пир человеческих чувств посредством скудости их литературного языка, малыми художественными средствами пытаясь изобразить нечто «человеческое», так называемое «общенародное», «общегуманистическое» в каждом из своих персонажей. Да срать мы хотели на такой народ и такую традицию! Эстетическая радость должна проистекать из нашего триумфа над всем человеческим в нас самих, на изгнании всякой морали и нравственности из литературных работ. Ведь самые укоренившиеся, самые бесспорные наши убеждения – всегда и самые сомнительные. Они ограничивают и унижают нас. Ничтожна любая жизнь, если в ней не клокочет страсть к расширению своих границ. А поскольку любая мораль всегда расставляет границы между добром и злом, между плохим и хорошим, то самый лучший способ расширить рамки нашего творчества – это вовсе отказаться от морали, заменив ее природными инстинктами жажды удовольствия и страха смерти. Наше литературное направление, внешне столь экстравагантное, вновь нащупывает реальный путь искусства, и путь этот называется «воля к стилю». Ведь стилизовать – это значит деформировать реальность, изображая ее такой, как нам хочется, а не такой, какая она есть. Именно поэтому стилизация предполагает дегуманизацию посредством введения запретных ранее нецензурных выражений в наш литературный язык. Если раньше в искусстве под человеческим понималась иерархия ценностей, где высшее место занимала некая личность, персона, человек, а его окружали живые существа и предметы, то теперь никакой иерархии не будет. Для автора все равны между собой: и табуретка, и человек, на ней сидящий. Искусство не должно более основываться на психическом заражении, что человек – это царь природы, образ Бога на земле, о котором можно говорить только возвышенным тоном и красивыми словами. Нынешнее искусство должно быть абсолютной проясненностью, полуденным бесом, врачевать наш горячечный мозг ядреной солью русского языка – матом. Смех и слезы эстетически есть лишь обман, надувательство публики. Вместо этого ей лучше показать сразу голую жопу как она есть, без всяких прикрас, апеллируя к примитивным инстинктам этой самой публики, а не к ее эмоциям. Инстинкты, знаете ли, надежней, незыблемей, нежели какой-то там духовный мир. Акт совокупления реального Штольца всегда проще описывать, нежели душевные страдания выдуманного Обломова. И выгодней, заметьте: это всегда купят, потому что поймут. Именно поэтому лучший способ преодолеть реализм, а через это и гуманизм, в нашем искусстве – довести его до животной крайности, во всех низких подробностях описывая жизнь так, как она есть, а людей рассматривать в увеличительное стекло наших книг как насекомых, сосущих кровь друг у друга.

Эта речь произвела столь сильное впечатление на группу молодых неформальных писателей, недавних выпускников литературного института, что они с особым энтузиазмом принялись выкорчевывать всё человеческое из себя и своих работ.

В их числе был и Володя Кокин, мальчик из вполне благополучной интеллигентской семьи. Его отец Герман Всеволодович был ректором одного из известных художественных вузов Столицы и давнишним другом Ивана Адамовича Левинсона, проректора столичной консерватории. Дачи их располагались рядом, так что они издавна дружили семьями: Левинсон даже сына своего назвал Германом в честь Володиного отца.