разговорчив; но изредка, когда затрогивали его убеждения, раздражался болезненно и был очень невоздержен на язык. “Шатова надо сначала связать, а потом уж с ним рассуждать”, — шутил иногда Степан Трофимович; но он любил его. За границей Шатов радикально изменил некоторые из прежних социалистических своих убеждений и перескочил в противоположную крайность. Это было одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и на половину совсем уже раздавившим их камнем. Наружностью Шатов вполне соответствовал своим убеждениям: он был неуклюж, белокур, космат, низкого роста, с широкими плечами, толстыми губами, с очень густыми, нависшими белобрысыми бровями, с нахмуренным лбом, с неприветливым, упорно потупленным и как бы чего-то стыдящимся взглядом. На волосах его вечно оставался один такой вихор, который ни за что не хотел пригладиться и стоял торчком. Лет ему было двадцать семь или двадцать восемь. <…> Старался он одеваться чистенько, несмотря на чрезвычайную свою бедность. К Варваре Петровне опять не обратился за помощию, а пробивался чем Бог пошлёт; занимался и у купцов. Раз сидел в лавке, потом совсем было уехал на пароходе с товаром, приказчичьим помощником, но заболел пред самою отправкой. Трудно представить себе, какую нищету способен он был переносить, даже и не думая о ней вовсе. Варвара Петровна после его болезни переслала ему секретно и анонимно сто рублей. Он разузнал однако же секрет, подумал, деньги принял и пришёл к Варваре Петровне поблагодарить. Та с жаром приняла его, но он и тут постыдно обманул её ожидания: просидел всего пять минут, молча, тупо уставившись в землю и глупо улыбаясь, и вдруг, не дослушав её, и на самом интересном месте разговора, встал, поклонился как-то боком, косолапо, застыдился в прах, кстати уж задел и грохнул об пол её дорогой, наборный рабочий столик, разбил его и вышел едва живой от позора. <…> Жил он уединённо, на краю города, и не любил, если кто-нибудь даже из нас заходил к нему. На вечера к Степану Трофимовичу являлся постоянно и брал у него читать газеты и книги…»
Но ещё более проясняется-открывается натура Шатова в его отношениях с Marie, вернувшейся к нему через три года и родившая у него в доме в день его убийства ребёнка от Николая Ставрогина: «Три года разлуки, три года расторгнутого брака не вытеснили из сердца его ничего. И, может быть, каждый день в эти три года он мечтал о ней, о дорогом существе, когда-то ему сказавшем: “люблю”. Зная Шатова, наверно скажу, что никогда бы он не мог допустить в себе даже мечты, чтобы какая-нибудь женщина могла сказать ему: “люблю”. Он был целомудрен и стыдлив до дикости, считал себя страшным уродом, ненавидел своё лицо и свой характер, приравнивал себя к какому-то монстру, которого можно возить и показывать лишь на ярмарках. Вследствие всего этого выше всего считал честность, а убеждениям своим предавался до фанатизма, был мрачен, горд, гневлив и не словоохотлив. Но вот это единственное существо, две недели его любившее (он всегда, всегда тому верил!), — существо, которое он всегда считал неизмеримо выше себя, несмотря на совершенно трезвое понимание её заблуждений; существо, которому он совершенно всё, всё мог простить (о том и вопроса быть не могло, а было даже нечто обратное, так что выходило по его, что он сам пред нею во всём виноват), эта женщина, эта Марья Шатова вдруг опять в его доме, опять пред ним… этого почти невозможно было понять! Он так был поражён, в этом событии заключалось для него столько чего-то страшного, и вместе с тем столько счастия, что, конечно, он не мог, а может быть, не желал, боялся опомниться. Это был сон. Но когда она поглядела на него этим измученным взглядом, вдруг он понял, что это столь любимое существо страдает, может быть, обижено. Сердце его замерло…
В центре романа — убийство Шатова «бесами» во главе с Петром Верховенским. Шатов, переменивший взгляды и попавший под сильнейшее влияние Ставрогина, намерен порвать с «нашими» и отдать им зарытую в парке типографию. Однако ж, Пётр Верховенский вовсе не собирается его отпускать, а, напротив, задумал его кровью скрепить остальных членов организации. Убийство происходит именно тогда, когда Шатов с возвращением жены и рождением ею ребёнка обретает, наконец, смысл жизни, отбрасывает свои колебания между «верой» и «неверием». Шатов, как и сам Достоевский, всю жизнь проходил через «горнило сомнений». На вопрос Ставрогина, верует ли сам Шатов в Бога, тот отвечает: «Я… я буду веровать в Бога…»
Фамилия героя — «говорящая» и поясняется черновыми записями в рабочей тетради Достоевского: «Шатость во всём двухсотлетняя», «шатость, сумбур, падение кумира», «об обществе: или равнодушие или шатание».
Основой трагической судьбы Шатова послужила судьба студента Петровской академии И. И. Иванова, однако ж подлинными прототипами этого образа можно назвать Н. Я. Данилевского и самого Достоевского. От автора герой унаследовал, в частности, отдельные черты внешности, религиозно-национальный пафос и автобиографичность отдельных сцен (восторг при родах жены, идолопоклонство и боль духовного подчинения в отношениях с прототипом Ставрогина — Н. А. Спешневым…).
Шатова Дарья Павловна
«Бесы»
Дочь крепостного Ставрогиных, камердинера Павла Фёдорова, воспитанница Варвары Петровны Ставрогиной, бывшая ученица, а затем и «невеста» Степана Трофимовича Верховенского, сестра Ивана Павловича Шатова. «Давно уже Варвара Петровна решила раз навсегда, что “Дарьин характер не похож на братнин” (то есть на характер брата её, Ивана Шатова), что она тиха и кротка, способна к большому самопожертвованию, отличается преданностию, необыкновенною скромностию, редкою рассудительностию и главное благодарностию. До сих пор, по-видимому, Даша оправдывала все её ожидания. “В этой жизни не будет ошибок”, — сказала Варвара Петровна, когда девочке было ещё двенадцать лет, и так как она имела свойство привязываться упрямо и страстно к каждой пленившей её мечте, к каждому своему новому предначертанию, к каждой мысли своей, показавшейся ей светлою, то тотчас же и решила воспитывать Дашу как родную дочь. Она немедленно отложила ей капитал и пригласила в дом гувернантку, мисс Кригс, которая и прожила у них до шестнадцатилетнего возраста воспитанницы, но ей вдруг, почему-то, было отказано. Ходили учителя из гимназии, между ними один настоящий француз, который и обучил Дашу по-французски. Этому тоже было отказано вдруг, точно прогнали. Одна бедная, заезжая дама, вдова из благородных,