с не очень сильною проседью в тёмных, довольно длинных и густых ещё волосах и в стриженой бородке клином. Одет он был в какой-то коричневый пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно ещё третьего года и совершенно уже вышедший из моды, так что из светских достаточных людей таких уже два года никто не носил. Бельё, длинный галстук в виде шарфа, всё было так, как и у всех шиковатых джентльменов, но бельё, если вглядеться ближе, было грязновато, а широкий шарф очень потёрт. Клетчатые панталоны гостя сидели превосходно, но были опять-таки слишком светлы и как-то слишком узки, как теперь уже перестали носить, равно как и мягкая белая пуховая шляпа, которую уже слишком не по сезону притащил с собою гость. Словом, был вид порядочности при весьма слабых карманных средствах. Похоже было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших ещё при крепостном праве; очевидно видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их пожалуй и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после весёлой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права, обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да ещё и в виду того, что всё же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя конечно на скромное место. <…> Физиономия неожиданного гостя была не то чтобы добродушная, а опять-таки складная и готовая, судя по обстоятельствам, на всякое любезное выражение. Часов на нём не было, но был черепаховый лорнет на чёрной ленте. На среднем пальце правой руки красовался массивный золотой перстень с недорогим опалом. Иван Фёдорович злобно молчал и не хотел заговаривать. Гость ждал и именно сидел как приживальщик, только что сошедший сверху из отведённой ему комнаты вниз к чаю составить хозяину компанию, но смирно молчавший в виду того, что хозяин занят и об чём-то нахмуренно думает; готовый однако ко всякому любезному разговору, только лишь хозяин начнёт его…»
Вскоре становится понятно. Что Чёрт — это двойник Ивана, его негативное «Я», выворачивающий напоказ все самые потаённые извивы души его, все тайны борьбы его с собственным неверием-атеизмом. Буквально в те самые, может быть, минуты, когда Смердяков дёргался-умирал в петле, Чёрт говорит Ивану: «Но колебания, но беспокойство, но борьба веры и неверия — это ведь такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, что лучше повеситься…» Иван, как и Смердяков (брат его по отцу), мучился всю жизнь в «горниле сомнений», но пытался, в отличие от Смердякова, не столько обрести веру в Бога, сколько окончательно увериться в существовании Чёрта. И повеситься он не успел — кончил сумасшествием.
Когда Чёрт пересказывает теории Ивана, заложенные в его поэме «Геологический переворот» и особенно в «Анекдоте о квадриллионе километров» своими ёрническими словами, то получается, что этот герой последнего романа Достоевского внимательно читал его же роман «Преступление и наказание» и хорошо усвоил главную идею Раскольникова: «Но так как, в виду закоренелой глупости человеческой, это пожалуй ещё и в тысячу лет не устроится, то всякому, сознающему уже и теперь истину, позволительно устроиться совершенно как ему угодно, на новых началах. В этом смысле ему “всё позволено”. Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, но так как Бога и бессмертия всё-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-Богом, даже хотя бы одному в целом мире, и уж конечно, в новом чине, с лёгким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится. Для Бога не существует закона! Где станет Бог — там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место… “всё дозволено” и шабаш! Всё это очень мило…» Итак, отрицание Бога ведёт непременно к утверждению на его место человеко-Бога, а отрицание бессмертия — к диктату закона «всё позволено» в земной жизни. Понятно, что такие мысли-идеи приводят, не могут не привести к преступлению, как в случае с Раскольниковым, к самоубийству, как в случае с Кирилловым («Бесы»), или к сумасшествию, как и случилось, в конце концов, с Иваном Карамазовым.
Достоевский в рабочей тетради с подготовительными материалами к февральскому выпуску «Дневника писателя» за 1881 г., которому не суждено уже было выйти, собираясь ответить критикам «Братьев Карамазовых», написал: «И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе, чёрт. Вот, может быть, вы не читали “Карамазовых”, — это дело другое, и тогда прошу извинения…» Итак, налицо явная авторская подсказка для биографов, исследователей, критиков и просто читателей, желающих как можно глубже и точнее разобраться в личности самого Достоевского — вчитайтесь в сцену диалога Ивана с Чёртом. Автор придавал этой сцене чрезвычайное значение. В письме от 10 августа 1880 г. к соредактору «Русского вестника» Н. А. Любимову Достоевский подробно разъясняет «реализм» сцены с Чёртом, а в ответном письме к врачу из г. Юрьева-Польского А. Ф. Благонравову (от 19 декабря 1880 г.), который с восторгом отозвался об этой сцене с профессиональной точки зрения, писатель с благодарностью пишет: «За ту главу “Карамазовых” (о галлюсинации), которою Вы, врач, так довольны, меня пробовали уже было обозвать ретроградом и изувером, дописавшимся “до чёртиков”. Они наивно воображают, что все так и воскликнут: “Как? Достоевский про чёрта стал писать? Ах, какой он пошляк, ах, как он неразвит!” Но, кажется, им не удалось! Вас, особенно как врача, благодарю за сообщение Ваше о верности изображенной мною психической болезни этого человека. Мнение эксперта меня поддержит, и согласитесь, что этот человек (Ив. Карамазов) при данных обстоятельствах никакой иной галлюсинации не мог видеть, кроме этой. Я эту главу хочу впоследствии, в будущем «Дневнике», разъяснить сам критически…»
Образ Чёрта восходит к образу Голядкина-младшего — двойника главного героя из ранней повести Достоевского. И ещё в журнальном варианте «Бесов» Ставрогин рассказывал Дарье Шатовой о бесе, чрезвычайно похожем на Чёрта из «Братьев Карамазовых», который его посещает.
Шабрин Иван Андреевич
«Чужая жена и муж под кроватью»
«Господин в енотах» — обманутый муж. Из-за неверной жены своей Глафиры Петровны Шабриной, а вернее из-за своей ревности он вечно попадает в неприятные ситуации. Пристал, к примеру, на вечерней улице к незнакомому «молодому человеку в бекеше»: «Тут только заметил