лица, без истории, но с каким-то странным, леденящим взглядом, которым он так часто окидывал Рафаэля, будто видел его насквозь. Как будто знал о нём всё. Рафаэль чувствовал, что за этой маской смирения и святости прячется кто-то другой, и эта мысль свербила в его мозгу, не давая ему покоя.
Ну и кто же ты, падре? Ты не такой, каким себя выставляешь. Не святоша. Не праведник. Ты — заноза в моей заднице.
Прошло несколько недель с тех пор, как Рафаэль отправил Мауро, своего единственного человека, который умел оставаться незамеченным и приносить интересные новости. Рафаэль не мог доверить это никому другому. Мауро был не просто подчинённым — он был его "Тенью". Человеком, который всегда оставался незамеченным и тихим, но знал, как выудить правду даже из самых упрямых ублюдков. Если кто-то и мог вырвать секреты из закромов Конгрегации Священной Истины — высшего органа духовенства, который, словно паук, держал в своих сетях информацию о каждом священнике, — так это был Мауро.
Рафаэль был готов на всё, чтобы узнать правду о Чезаре. Платить, угрожать, давить на слабых и шантажировать сильных. Лишь бы добыть эту истину, которая свербила в его сознании, как гвоздь, забитый прямо в мозг. Какого чёрта этот "священник" понадобился Анжелике? Что она видела в нём? И почему, при каждом взгляде на этого ублюдка, у Рафаэля внутри начинало клокотать животное, бешеное желание уничтожить его? Взгляды Анжелики, украдкой брошенные на падре, её бледное, загадочное лицо… Нет, он не мог это терпеть. Он не мог позволить, чтобы какая-то хрень в рясе нарушала его контроль.
В конце концов, через несколько дней, когда его терпение уже было на грани, Мауро вернулся. Рафаэль заметил его в дверях, и сердце его резко забилось: он знал, что Мауро пришёл не с пустыми руками. В руках "Тени" была тонкая, казалось бы, непримечательная папка. Но Рафаэль чувствовал, как напряжение внутри него усиливается с каждым шагом Мауро по комнате. Внутри этой папки было нечто весьма интересное.
Мауро молча положил досье на стол и, как всегда, растворился в тени, оставив Рафаэля наедине с его одержимостью. В комнате повисла тишина — густая, тягучая, как мёд, и невыносимая, как яд. Только его собственное дыхание, тяжёлое, резкое, вырывалось в пространство.
Рафаэль провёл пальцами по обложке папки. Он мог бы поклясться, что чувствует её пульс — как будто эта бумага была живой, как будто она трепетала под его ладонью, обжигая, подчиняя его себе. Он откинулся назад в кресле, закрыв глаза на мгновение. Соберись. Ты получишь ответы. Ты сорвёшь маску с этого Чезаре, кем бы он ни был. Ты вытащишь его потроха на свет, если придётся.
Открыв глаза, он резко распахнул папку и начал просматривать страницы. Бумага, по которой мимо мелькали строки. Даты, названия городов, формальности, сухие факты — он пробегал по ним взглядом, не замечая ничего, не задерживаясь, будто был зверем, чующим добычу и готовым ждать сколько угодно ради финального броска. В его сознании пульсировала единственная мысль: должно быть что-то ещё, где-то здесь, за этой бумажной завесой прячется правда.
И вот он наткнулся на фотографию.
Его дыхание резко остановилось. Лицо на снимке — лицо настоящего падре Чезаре. Мужчина лет пятидесяти, с усталым взглядом и тяжёлыми веками. Такой священник, возможно, и мог бы завоевать доверие горожан, но этого человека Рафаэль никогда не видел в жизни. Этот человек — не был тем Чезаре, который приехал в Сан-Лоренцо.
И тут до него дошло. Глаза его сузились, вены вздулись на висках. Этот ублюдок, который носил рясу и смеялся ему в лицо, был кем угодно, но не настоящим падре Чезаре. Самозванец. Фальшивка. Ложь, проникшая в его жизнь, укрытая под маской святого отца. Рафаэль почувствовал, как в груди что-то рванулось, словно хищный зверь, стремящийся на свободу. Его подозрения оказались правдой. Он всегда знал, что этот человек — чужак, что в нём нет ни грамма святого. Он чувствовал это в каждом взгляде, каждом слове этого самозванца.
Рафаэль сжал зубы, скрипнув ими, и ладонью сжал фотографию так, что она едва не порвалась.
Ты, мерзавец. Думаешь, можешь прийти сюда и обмануть меня? Думаешь, можешь забрать у меня то, что принадлежит мне по праву?
Он стиснул кулаки, едва сдерживая себя. Как он мог позволить этому лжецу так близко подобраться к Анжелике? К его жизни? Эта мысль поджигала его изнутри, как раскалённое железо, впивающееся в плоть.
Теперь ты от меня не скроешься, думал Рафаэль. Теперь я раздавлю тебя, как червя, я припечатаю твою смазливую рожу.
Этот самозванец, который носит чужое имя и чужую рясу, уже который месяц водит его за нос. Делает вид, что служит Богу, — а на самом деле? Чего он хочет? Почему он здесь?
Все те мысли, что терзали Рафаэля эти последние недели, вдруг обрели зловещую ясность. Он никогда не ошибался: этот падре — фальшивка. Фальшивая личина, маска, скрывающая под собой нечто гораздо более тёмное. Он чувствовал это с первой минуты, но теперь у него были доказательства.
Рафаэль сжал руки в кулаки, и фотография чуть не смялась в комок в его пальцах. Он видел его насквозь. Чезаре был как призрак, который проникает в чужие дома и ворует то, что ему не принадлежит. Но он ошибся, выбрав для этого Рафаэля.
Ты, сукин сын, думал Рафаэль, скрипя зубами. Ты думал, что сможешь просто так обмануть меня? Прийти в мой город, к моей жене, играть роль святого отца и надеяться, что я не замечу? Ему хотелось сейчас же бросить всё и побежать к этому ублюдку, вырвать его из церкви, выволочь на улицу и заставить смотреть в лицо своим грехам.
Что этот мерзавец делал рядом с Анжеликой? Почему его жена, его собственная жена, смотрела на этого человека так, будто он был её последним спасением? Она не любила Рафаэля. Никогда не любила. Но она должна была быть его, полностью, без остатка, она должна была принадлежать ему, и никому больше. И если она не может его любить, то она хотя бы должна бояться его настолько, чтобы не дерзнуть изменять ему даже мыслями.
Но этот падре… Этот лжец, этот лицемер — он сломал правила. Он украл её взгляд, украл её мысли. И Рафаэль собирался выжечь его из её жизни, как выжигают заразу, как избавляются от яда, разъедающего плоть изнутри.
Рафаэль тяжело дышал, его грудь вздымалась от ярости. Весь мир для него сжался до этой папки, до этого