Читать интересную книгу Конец семейного романа - Петер Надаш

«О-о, Господи Боже, мой муж умер! Что теперь со мной будет? Почему он покинул меня?» Я знал: сейчас она играет маму, Габор папа, и я опять могу быть только ребенком. «Ой, ой, Господи, кто же приготовит ему ужин после смерти?» — «Его любовница». — «Там любовниц не бывает!» — «Да он и не умер вовсе! На террасе стоит!» Ева отняла от лица руки. «Зачем притащился? Тебя звал кто-нибудь? Дурак!» Я показал ей пузырь, но она толкнула меня, пузырь упал, она схватила его и выскочила из куста той лазейкой, которая вела к их саду. Все же я успел схватить ее за ногу, чтобы не унесла пузырь. «Он мой!» Я тянул ее за ногу, тогда она ударила меня другой ногой. Я даже заплакал, но потом загляделся, как играют на кусте пятнышки света. Бабушка громко звала меня. Когда мы ели рыбу, в прихожей зазвонил телефон. Бабушка выбежала к нему, но мы не слышали, с кем она говорит. Она позвала дедушку. Я сидел и ел рыбу. Дедушка говорил, что есть ее надо осторожно, чтобы не подавиться косточкой. Бабушка рассказывала, что однажды дома, когда ее отца еще не затоптала насмерть лошадь — он упал с повозки, — они вечером в пятницу ели рыбу и вдруг видят: у папы лицо синее. Словно жизнь ушла из него, он не мог вздохнуть, просто сидел — и все. Вокруг закричали. Тогда ей вспомнилось, как кто-то рассказывал, это Бела Зёльд рассказывал, что, если в горле застряла косточка, надо ударить по спине, человек сразу закашляет, и косточка либо проскочит, либо выскочит обратно. Бабушка ударила своего папу по спине, косточка выскочила, и они продолжали есть рыбу. «Но, когда доели, — рассказывала бабушка, — мама встала и отвесила мне хорошую оплеуху. Как ты посмела ударить отца своего! — кричала она». Я тогда засмеялся, потому что представил себе, как моей бабушке отвесили оплеуху. Но дедушка прикрикнул на меня: «Что ты смеешься? Ты вообще понимаешь, что делаешь, когда смеешься? Знаешь ли ты, что такое смех?» — «Не знаю». — «Ну, то-то! Смех — одна из величайших тайн жизни». Я все ждал их, но они не возвращались. Теперь и я уже перестал есть, такая в доме стояла тишина. Кресло, которое только что оттолкнул ногой дедушка, так и стояло наискосок. Из передней тоже не доносилось ни звука. На бабушкиной тарелке длинная кость, с одной стороны уже обглоданная, с другой стороны немножко еще оставалось, а по краю тарелки — выплюнутые косточки. Я прошел по комнатам. Дедушка сидел в кресле, бабушка лежала на кровати. Я прислушался: дышит ли. Вот сейчас можно бы стащить конфету из-под ее подушки. Конфеты прилипли к кульку, бумагу приходилось выплевывать. В дверях стоял мужчина. «Бела! Иди сюда, быстро! Бела! Скорее! Здесь в самом деле покойница!» Голос приближается, скрипит пол. Была у меня, еще дома, лупа. «Бабушка рыбу получила!» — «Не надо стирать, я рано утром уеду». — «Тогда я могу поспать с тобой, пап?» — «Смотри, а я ведь чуть не забыл. Подай-ка мои брюки. Видишь? Если эту лупу поставить против солнца, она собирает лучи, и можно поджечь бумагу. Завтра попробуешь». Снаружи завывает ветер, хотя только что светило солнце. Свеча потрескивает, по ней стекают капли. «Направь лупу на любой предмет, и ты разглядишь даже самые мелкие детали. Видишь? Вот какие горы и долины на твоей коже». Дедушка сидел в кресле. Что, если дышать с ним вместе? Что-то происходит, но что — не знаю. Нет. Что это? От окна какое-то гуденье. Надо бы посмотреть через мое новое увеличительное стекло. В паутину попала муха. Хочет вырваться, а у самого края паутины — паук. И никакое не гуденье, это зудит муха. Лапки запутались в паутине, зря только трепыхается, взмахивает крылышками. Дедушка сидел в кресле. У меня было увеличительное стекло, я смотрел через него — что, если убить паука? или муху? День шел на убыль. Он зажал обе руки между коленями и спал. Рот был открыт, челюсть на столе. Я слушал, как он дышит, и заметил: когда сижу с ним долго, и сам начинаю дышать так же медленно, как он. Бабушка вдруг закричала со второго этажа. «Папа! Папа! Иди сюда поскорее! Быстрей же, папа!» Дедушка закрыл рот, посмотрел на меня и прошамкал: «Что там такое? Случилось что? Зубы подай!» А бабушка все не унималась. Двери были настежь, хоть какой-никакой сквознячок. «Папа! Папа! Скорей сюда! Фери говорит! Папа, да поторопись ты!» Я побежал первым, дедушка уронил свою палку, но я не поднял, он шел, цепляясь за столы, за двери. «Папа, папа, да где же ты! Он уже говорит! Вот сейчас называет свое имя-фамилию! Папа!» Бабушка кричала, стоя на верху лестницы, и чей-то голос говорил по радио. Дедушка остановился у лестницы внизу, держась за перила, я уже добежал до середины. «Папа! Папа! Фери по радио говорит!» Бабушка бросилась назад, в комнату, усилила звук, чтобы и дедушке внизу было слышно: «Предупреждаю, вы обязаны говорить только правду, возможно, потребуется ваши показания подтвердить клятвенно. Закон сурово наказывает за лжесвидетельство. Вы поняли?» — «Да». — «Папа, это он!» — «Расскажите, где, как и при каких обстоятельствах вам стало известно, что обвиняемый встречается с агентом американской секретной службы Генри Бандреном. Расскажите также, какова была ваша роль в организации этой встречи». — «Если не ошибаюсь, тринадцатого или четырнадцатого июля сего года я получил приказ полковника Пала Шухайды, чтобы я, как офицер разведки пограничного полка, подыскав подходящее место…» — «Папа! Фери говорит! Папа!» — «Извольте рассказывать все, как было, со всеми подробностями!» — «Слушаюсь. Полковник Пал Шухайда в вышеуказанное время вызвал меня к себе и сообщил следующее: один из высокопоставленных членов нашего правительства по дипломатическим каналам договорился о секретной встрече с высокопоставленным членом югославского правительства. Об осложнении югославско-венгерских отношений вам известно. Большего сказать не могу. Наша задача состоит в том, чтобы эта встреча прошла в величайшей тайне…» — «Папа! Фери! Это Фери!» — «Помолчи!» — «Техническое обеспечение этой задачи я возлагаю на вас, относительно места проведения встречи доложите мне в семнадцать часов, чтобы я мог немедленно сообщить об этом товарищу начальнику главного политуправления. Сказано мне было приблизительно так. Я тотчас приступил к делу и еще до пяти часов дня доложил, что в трех с половиной километрах от деревни Декенеш, в непосредственной близости от границы, имеется нежилой дом, со всех сторон окруженный акациевым лесом. Окрестные жители называют его хутором Бушеля. Я также доложил Шухайде, что в случае необходимости могу позаботиться о том, чтобы хутор был оборудован всем необходимым еще в течение ночи». — «Что произошло дальше?» — «Полковник, правда, давно уже вызывал у меня подозрения, но данный случай не выглядел подозрительным, ведь Шухайда ссылался на товарища начальника главного политуправления, а я полагал тогда, что он выше всяких подозрений». — «Напоминаю вам, вопрос звучал так: что произошло дальше? Воздержитесь от комментариев и излагайте факты». — «Слушаюсь. Затем полковник предложил мне покинуть его кабинет и ждать в секретариате. Могу сообщить только, что он по прямому телефону говорил с Будапештом и разговор продолжался приблизительно двадцать минут». — «Откуда свидетелю известно, что Шухайда говорил по прямому проводу и именно с Будапештом?» — «Беседуя с секретаршей в приемной, я видел, какая линия на ее настольном коммутаторе значится занятой. По этой линии, как всем известно, говорить можно только с Будапештом». — «Хорошо. Продолжайте». — «Полковник опять вызвал меня к себе и сказал, что, ввиду крайней срочности дела, мне следует немедленно принять меры для приведения в порядок и обустройства хуторского помещения, ибо не исключено, что встреча состоится в течение ближайших двадцати четырех часов. Товарищ начальник главного политуправления распорядился обставить все совсем просто. Он дал указание приобрести в хозчасти стол для совещаний, покрытый зеленым сукном, а если такового нет, пусть достанут, где хотят, стулья тоже. Если стены грязные, побелить. Я спросил, нужно ли как-то украсить помещение. Он ответил: не нужно, но сортир необходим во всяком случае». — «Какие еще указания вы получили?» — «Мне было приказано, чтобы отряд, готовивший помещение, после окончания работ незамедлительно покинул территорию и сразу же был отправлен в летний лагерь, где, полностью изолированный, занялся бы усиленной физической подготовкой, практически равноценной дисциплинарному наказанию. Тут полковник засмеялся и сказал: отличная идея, после таких учений они все позабудут, даже имя собственной матери не вспомнят». — «Призываю свидетеля говорить только правду. Судя по протоколу полицейского допроса, полковник смеялся потому, что это была идея свидетеля». — «Так точно. Прошу прощения. Идея была моя, и полковник ее одобрил». — «Продолжайте». — «При этом мне дано было указание в самые ближайшие часы обеспечить охрану всего участка, но рота, обеспечивающая охрану, видеть место действия не должна, а солдаты роты не должны знать, какое задание выполняют. Командование ротой он возлагает на меня. Пройти на охраняемый участок сможет только тот, кто в свое время получит пароль. Сам я также не имею права находиться внутри охраняемой территории. „Кстати, — сказал он, — это я проверю лично“. Затем он сказал: „А теперь за дело“, — и я немедленно приступил к работе. Я докладывал ему обо всем детально. Умолчал лишь об одном. Как я уже упоминал, поведение Шухайды с начала года стало внушать мне подозрение. В данном случае подозрительной выглядела поспешность предпринимаемых действий, а также то, что столь ответственные правительственные переговоры, насколько мне известно, в подобных местах не проводятся. Когда появляется необходимость в подобных переговорах, заинтересованные правительства устраивают их гораздо проще, через свои представительства в какой-нибудь нейтральной стране. Но всего более показалось мне подозрительным, что, если бы речь действительно шла о том, о чем говорил мне Шухайда, тогда, учитывая имевшее место политическое напряжение, он вел бы телефонный разговор в моем присутствии, чтобы иметь свидетеля. Это входило в мои прямые обязанности как офицера контрразведки, более того, товарищ министр внутренних дел недвусмысленно приказал мне в данном случае проконтролировать также и действия командира полка. Поэтому я спрятал на чердаке хутора солдата из спецподразделения внутренних войск и приказал стенографировать каждое слово, какое ему удастся расслышать, записи передать мне и при любых обстоятельствах оставаться там до тех пор, пока я не приду за ним сам. Я считал этого солдата вполне подходящим для такого задания и достойным доверия, так как он был политически зрелым, к тому же превосходным стенографистом». — «Имя этого солдата?» — «Тамаш Коложвари». — «Как он пишет свою фамилию? На конце ставит „i“ или „y“?»[23] — «Насколько мне помнится, „i“». — «В надлежащее время суд допросит Тамаша Коложвари. Продолжайте, пожалуйста». — «Встреча произошла ночью пятнадцатого июля. Сам я не имел права находиться внутри оцепления, поэтому лично знаю только то, что в половине одиннадцатого со стороны Декенеша появился черный автомобиль, у проселка, ведущего к хутору, остановился, фары были уже потушены. Кто-то открыл дверцу и сказал пароль стоявшим по обе стороны дороги солдатам. Ночь была темная, только на хуторе мы оставили сигнальный фонарь, чтобы прибывшие могли по нему ориентироваться». — «Что за фонарь?» — «В конце крытой галереи[24] поставили зажженную лампу». — «Вам известно, где и как Генри Бандрен пересек границу?» — «Нет. Это мне неизвестно. Мне доложили только, что прибыли двое мужчин, сказали пароль и направились к дому». — «Теперь расскажите, что произошло на следующий день». — «На следующий день Тамаш Коложвари рассказал, что его записи весьма несовершенны, так как ему приходилось работать на чердаке в полной темноте. Однако он все хорошо слышал. Я съездил за ним на машине, после того как приказал снять оцепление и немедленно отправил роту в расположение летнего лагеря. Коложвари еще в машине сказал мне, что иностранец говорил по-английски и его переводил переводчик. Я тайно провел Коложвари в свой кабинет, и он в течение нескольких часов перепечатывал свои записи на машинке». — «Сколько страниц занял материал?» — «Пятнадцать страниц. Там действительно оказались пробелы». — «Вы его прочитали?» — «Да. Прочитал». — «Его содержание?» — «Среди прочего там речь шла о том, что указания югославов должны быть исполнены в точности так, как если бы они исходили непосредственно от ЦРУ. Но самым потрясающим во всем этом была часть, в которой содержался план уничтожения товарищей Ракоши и Гере». — «Достаточно! Записями распорядится суд. Сообщите, что вы сделали далее». — «Несколько часов я не мог предпринять решительно ничего, так как не знал, под каким предлогом выехать в Будапешт. Воспользоваться телефоном нечего было и думать, так как теперь стало ясно, что даже прямая линия прослушивается шпионской организацией. Однако случай помог мне. Я получил телеграмму от матери, что мой восьмидесятичетырехлетний отец ночью скончался, она просила немедленно приехать домой. Я показал телеграмму Шухайде, и он согласился на мою поездку в Будапешт. Больше того, я заметил, что он определенно обрадовался этому. Прибыв, я немедленно явился в Центральный комитет и передал материалы заведующему административным отделом. Я попросил его сразу же распорядиться о том, чтобы рядовой Коложвари был безотлагательно удален из казармы, поскольку он единственный, кроме меня, знает все и через него заговорщики могли бы преждевременно проведать о том, что разоблачены. Распоряжение последовало тут же, и полчаса спустя заведующий отделом сказал мне, что соответствующие органы для надежности арестовали Коложвари и доставят его куда надо. После этого я отправился домой и дальнейших распоряжений ожидал там». — «У народных судей имеются вопросы к свидетелю? А у господина народного прокурора? У защиты? Обвиняемый! У вас нет каких-либо замечаний?» — «Никаких». — «Прошу вывести обвиняемых. После краткого перерыва суд продолжит работу». Бабушка вышла из комнаты. Я встал со ступеньки. Дедушка отпустил перила, за которые держался. Бабушка сошла с лестницы, я за ней. «Почему он говорил такое? И даже не приехал домой! Папа! Почему? Почему ты не отвечаешь? Папа, да ответь же! Почему он так говорил? Ведь ты жив! Папа!» — «Выходит, я ошибался?» Вверху что-то еще говорило радио, потом заиграла музыка. Бабушка схватила дедушку за руки. «Папа!!» — «Значит, я ошибался?» — «Папа, ну что ты плетешь? Скажи хоть что-нибудь, прошу тебя, я не вынесу! Папа!» — «Я ошибался?» Дедушка заковылял в их комнату, но было похоже, что это он ведет бабушку. В моей комнате на полу его палка. Он пнул ее ногой, и она отлетела к стене. Дедушка сидел в кресле. Обе руки зажал между колен, он спал. Рот был открыт, и так тяжело он дышал, словно что-то колом застряло у него в горле. Я старался не слышать его дыхания и не заснуть, как он. Когда бабушка позвала нас к столу, он проснулся и зашамкал губами. Взял с подоконника протез и вставил на место. «Да. Думаю, так». — «О чем ты, папа?» — «Выходит, ошибся?» Но поужинать все же вышел. Ужинали молча, потом дедушка встал из-за стола и посмотрел на бабушку: «Скажи, мама!» — «Что? Да говори же, дорогой ты мой!» — «Выходит, я ошибался?» — «В чем? О чем ты думаешь? Христа ради, скажи!» — «Да. Видно, так. Значит, ошибся?» Дверь они затворили, заскрипела кровать, бабушка все выспрашивала его, да только без толку. Потом полоска света под дверью исчезла. Окно было открыто, одеяло я сбросил. «Это кузнечик?» — «Нет, сынок, это уже осенняя мушка». Я шел осторожно, чтобы не скрипнул пол. В той комнате включил свет и бесшумно открыл дверцу шкафа. В шкафу запах лаванды. Лаванда в белых полотняных мешочках, вверху на полке и внизу. Я прислушался, не идет ли бабушка, вроде как что-то скрипнуло. Я сразу выключил свет и закрыл шкаф. Но это скрипел дом, сам по себе. В самом низу была небольшая коробка, и я не знал, что в ней. Я вытащил ее из-под других коробок, и вся горка рухнула. Я опять затаился, прислушиваясь, но все было тихо, только я один услышал шум падавших коробок. А в той коробке, аккуратно сложенное, лежало зеленое бархатное платье. Сверху шелк и на нем тюль. Я снял пижаму и стоял голый. Потом натянул на себя зеленое платье. Оно было очень длинное. Я подумал: отдам его Еве. Было страшно: вдруг сейчас войдет бабушка, сложить все как было я уже не успею… если спросит, что я тут делаю, скажу, что еще не почистил зубы. В ванной на полке были ножницы. Я отрезал пришитый с изнанки мешочек с серыми кругляшами. Показал их Габору и Еве и соврал, что они золотые, их припрятали наши предки и покрасили серой краской, чтобы никто не догадался. Габор не поверил. Постучал кругляшом по зубу и сказал, что это свинец и его можно расплавить. Кто сумеет прокатить кружок от двери так, чтобы он под диван закатился, тот победитель. Открылась дверь, и их мама голая прошла через комнату. В другой комнате она включила радио, и опять говорил тот же голос. Она надела халат, в котором дурачилась Ева, когда их мама уезжала выступать. Она смотрела на себя в зеркало и слушала, что говорят по радио. Вдруг Габор рассек шпагой кресло. Она вышла в халате и села в это кресло. Смотрела, как катится кругляш. Когда я вернулся, дедушка сидел в кресле. Он протянул ко мне руку, я подошел, он обнял меня. Я видел его глаза совсем близко. «Так я ошибался? Мертвые мифы самые живучие! Ты тоже так думаешь? Да. Выходит, я ошибся?» Он стоял посреди комнаты в зимнем пальто. Но я знал, что эта комната мне незнакома. Кто-то кричал. «Когда порежешь палец ножом, больно ведь, правда? Я так тебе врезал, почище ножа!» Я вскочил и бросился к нему, он удалялся. «Будет больно!» И вдруг он оказался здесь, совсем близко. Его глаза. Я обнял его за шею и подумал, если сейчас заплачу, ему будет приятно. Но когда прижался щекой к его щеке, почувствовал, что он небритый, потому что он брился через день, а сейчас только что приехал, и бабушка еще не выстирала его одежду. Я опять сел в постели и тут понял, что все это был сон. Вот же моя кровать. А может, и это мне только снится? Вот моя комната; за окном темные тени деревьев, и не стоит посреди комнаты мой отец. Как странно… Дыхание дедушки. Как-то не так. Полоска под дверью темная. Почему он так громко дышит? Но он не дышал. Как будто в горле у него застряло что-то, он хочет выдавить это, но ничего не получается. Только хрип, бульканье. Я еще послушал, приникнув к двери. Увидел, что под одеялом тело шевелится. «Дедушка!» Не ответил, а звук все тот же. «Дедушка!» Бабушка тихо посапывала, но ее кровати мне не было видно, в той стороне комнаты было совсем темно. «Бабушка!» Не ответила. Рот у дедушки открыт. «Бабушка!» — «Что такое? Что случилось? Тебе что-нибудь нужно?» — «Бабушка!» Дедушка дышал тяжко, всхрапнет, и тут же выдохнет со свистом. «Папа! Что с тобой? Папа!» Дедушка не отвечал, рот был открыт, и мне казалось, глаза смотрят. «Папа! Ответь! Папа! Что с тобой? Папушка! Дорогой мой! Ответь, любовь моя! Что с тобой? Господи! Доктора! Что это? Господи! Доктора! Что это? Почему?» Бабушка в темноте металась по комнате, я за ней, вместе с ней. Углы такие острые, но боль словно бы где-то далеко. «Папа, что болит? Родной мой! Тебе больно? Ох, одеться, быстрей. Доктора! Звонить доктору! Скорее Фридеша! Ох, Господи! Фридеш, Фридеш, и он ведь уже, Фридеш! Господи! Папа! Надо позвонить!» А дедушка — все то же, быстрее, чаще. Я прикрыл глаза ладонями от света. Бабушка выбежала из комнаты. Наверно, в груди, внутри у него слизь слиплась комом, это из-за нее он так… Рот дедушкин был открыт, и глаза смотрели, и в кулаках он зажал на груди одеяло. Потом он закрыл рот, и что-то выдавилось, и от уголков губ потекло красное, а на лице я увидел лиловые пятна. Я намочил полотенце в ванной, думал, от этого ему полегчает, надо только положить на лоб мокрое, и тогда с ним все будет хорошо. Но телефон не работал. Бабушка выхватила из шкафа какое-то платье. Стерла полотенцем то, красное, в уголках губ, и теперь рот у него был закрыт, и от мокрого полотенца он совсем успокоился, потому что лежал не шевелясь. «Не оставляй его одного ни на минуту! Лекарство!» Бабушка метнулась от двери назад. Попробовала накапать ему в рот сердечные капли, но и они стекли с губ, как и то… «Ни на минуту не оставляй одного!» Мне хотелось взять его за руку, но я не посмел. Рука лежала вдоль тела, пальцы разжались, подушка вокруг головы была вся мокрая, и волосы и лоб тоже. Хлопнула калитка. Дедушка опять открыл глаза, словно вглядывался во что-то, и рот опять открылся, как будто сказать хотел что-то. Да так и остался открытым. Я побежал в свою комнату, поглядеть из окна, скоро ли возвратится бабушка. Сейчас она бежит там, где крест, бежать-то ей тяжело, крест на пригорке. Но тут опять хлопнула калитка, наверное, у креста она остановилась и вернулась, должно быть, что-то забыла. Зеркало бабушка тоже накрыла черным платком. Его глаза уже нельзя было закрыть; подбородок, хотя она и подвязала его, снова отвалился. Когда снаружи начало светать, она прикрыла ставни, чтоб было темно. В изголовье у дедушки горела, потрескивая, свеча. Бабушка велела мне оставаться в комнате, пока она сходит в церковь и договорится о похоронах. Он лежал все так же. Не замечает, что на глаз ему села муха. Надо прогнать ее! Дедушкин рот такой глубокий, темный, я подумал, что дедушка весь пустой внутри. На кладбище ветер развевал какое-то пламя, было похоже, как если бы горели огромные свечи. Гроб опустили в глубокую яму, по его крышке застучали комья земли, как будто там не было дедушки и гроб был пустой. Когда мы вернулись с кладбища, задняя калитка была открыта, и дверь в квартиру и все двери в доме тоже, и в открытую дверь мы увидели, что в кресле сидит дедушка. Бабушка схватилась за ручку двери. Но я видел, что это не дедушка, а папа в дедушкином халате. Он спал. Бабушка села. Он проснулся, и мы смотрели друг на друга, издали. «Как ты здесь оказался?» — тихо спросила бабушка. «Меня уже перевели оттуда. Телеграмму почта отправила по прежнему адресу, а меня там уже не было, и телеграмма пролежала два дня, пока ее не переслали,» — сказал он. Бабушка встала и пошла в свою комнату. Он тоже встал. «Что ты наделал?» — спросила бабушка. «Что?» — спросил он. «Сними то, что на тебе. И выйди из нашей комнаты», — сказала бабушка. Он вышел. Весь день никто не разговаривал. Я пошел посмотреть на тот листок, который качается, даже когда нет ветра. Так было и сейчас, не знаю отчего. Вечером, когда мы улеглись, он прошел через мою комнату к бабушке. Мне хотелось послушать, да только они говорили совсем тихо. Но скоро я опять шмыгнул в постель, потому что папа вышел. Он остановился у моей кровати. «Хочешь, расскажу тебе сказку?» — «Нет! Не хочу!» Он сел на край моей постели, потом обнял и положил мою голову себе на колени. Теперь мне уже хотелось, чтобы он стал рассказывать, но и так, в тишине, было хорошо; странно, что он дышит не так громко, как дедушка, а ведь он его сын. «Дедушка рассказывал мне о предках, но о своем отце… он же твой дедушка, правда? Такой же, как мне — мой дедушка, да? О нем он никогда не рассказывал». — «Мой дедушка? Рассказать тебе о нем? Ладно. Ну, что же тебе рассказать? Начнем с того, что жили мы тогда на улице Хольд, у нас там была очень большая квартира, весь второй этаж. Я деда боялся. Он был маленького роста, носил усы и бороду. Еще был у нас дядя, брат моего деда, но жил он с нами, потому что был холостяк, так никогда и не женился. Дядюшка Эрне. Дядю Эрне я любил больше, чем дедушку. Обедали мы за большим столом. Дедушка сидел в одном конце, дядя Эрне в другом. Во время обеда они вечно кричали, какие-то старые политические споры, потому что давным-давно, когда меня еще и на свете не было, они оба в парламенте заседали, и там сидели по разные стороны, потому что один из них, дедушка, был сторонником Тисы[25], а богом дяди Эрне был Кошут[26]. Говорили, что и в те давние времена они даже домой возвращались в разных каретах и дома продолжали ссориться. После обеда дед, наоравшись вволю, отправлялся соснуть, а дядя Эрне сидел, покуривая трубку, и болтал всякую чепуху. Однажды, помню, рассказывал, что в Париже была у него любовница-танцовщица, канкан отплясывала, забыл уж, как ее звали. Он всегда поджидал эту женщину после представления, они садились в карету и объезжали разные питейные заведения. А уж после этого возвращались домой, в отель. И вот там для дяди Эрне устраивалось особое представление. Видишь ли, эта женщина кое в чем была знаменитостью. Ты представляешь, что такое канкан?» Он отстранил мою голову, встал и, насвистывая мелодию, стал плясать, высоко вскидывая ноги. Потом остановился, с трудом переводя дух. «Вот такой он, канкан! Вихрь! Так эта женщина славилась тем, что не только умела выше всех вскидывать ноги, но при этом в такт умудрялась издавать эдакое громкое „пафф!“» Я понял не сразу. Он упал навзничь поперек моей кровати. Мы хватались друг за друга и хохотали до колик. Я тоже представил себе: женщина подбрасывает ноги, и — «пафф!»… Он так и остался лежать, поверх меня, крест-накрест, но больше не смеялся. Потом встал и вышел. Утром я проснулся, почувствовав, что его лицо гладко выбрито и кожа пахла совсем как у нас. Но, проснувшись, уже не знал, не приснилось ли мне вчерашнее. Я вышел в сад. Ночью прошел дождь. Под деревом валялись абрикосы, видимо-невидимо. Бабушка весь день пролежала в постели. Когда она лежала, у нее не кружилась голова и не болела. Конфеты она клала под подушку, но мне давала не всегда. Если я говорил, что голоден, намазывала кусок хлеба жиром или горчицей. Есть я пошел в сад. Ночью, проснувшись, видел, что она стоит у окна. Вечером, когда дедушка был уже неживой, бабушка везде выключила свет, не любила, чтоб зря тратилось электричество. Она села на край моей кровати. Я напомнил ей, что она обещала рассказать мне про Геновеву. «Книга такая у нас была, на ней, вверху, большой ангел взлетает на небо, этот ангел и был Геновева, и, когда мы рушили кукурузу или в зимний вечер просто сидели без дела, папа мой любил, чтобы я читала им вслух эту легенду. А начиналась она так: когда-то, давным-давно, жила на свете девушка необыкновенной красоты, такой красивой девушки никто никогда еще и не видывал: светлые волосы до пояса, побежит — волосы летят за ней парусом на ветру; но она была бедной, и родители у нее уже старенькие. А как померли ее родители, осталась бедняжка совсем одна. Однажды охотился в тех краях молодой герцог. А Геновева как раз в тот день отправилась в лес собрать немного хвороста, чтобы вечером сварить себе похлебку. Увидел герцог Геновеву и сразу влюбился. Он пообещал жениться на ней, лишь бы она с ним поехала. Но Геновева ехать с ним не хотела: не может такого быть, сказала она, чтобы богатый герцог стал мужем бедной девушки. Герцог рассердился и решил, что заберет ее силой. Только вернулась Геновева домой, как в лачугу ввалились гайдуки и увели ее с собой. Они доставили девушку во дворец, там прислужницы выкупали ее в розовой воде, нарядили в шелка и бархат, в золотые волосы бриллианты вплели. Обрядив, повели к герцогу. „Теперь ты поверишь, Геновева, что я люблю тебя?“ — спросил герцог. „Как я могу поверить тебе?!“— ответила ему Геновева. Лишь тогда, мол, поверю, если герцог пойдет с нею в ее ветхую хижину, станет жить там, вечером ужинать луковым супом, а днем пахать землю. Герцогу только того было и надо, и он пошел с нею. Да только долго не выдержал. Непривычные глаза болели, дым от очага разъедал их, а от запаха лука он и вовсе нос воротил, нежным рукам не под силу было удерживать рукоятки плуга. Наконец и до старого герцога дошел слух, что совсем увядает молодой герцог из-за своей возлюбленной. Послал он туда гайдуков, приказав им надеть маски, и бросили Геновеву в темницу. А старый герцог радостно обнял своего сына. Он сказал ему, что Геновеву умыкнули разбойники, теперь уж ничего не поделаешь, так что женись, мол, на неженке-барышне, на графине. Так все и вышло, а Геновева в темнице родила сына. Однажды ночью, когда стражник заснул, девушка убежала. Она пряталась в лесах, питалась дикими яблоками, лесной ягодой, сырыми грибами, отыскала пещеру, в которой можно было укрыться. Так они и жили, и мальчик рос здоровеньким. Длинные волосы Геновевы служили обоим им одеялом, а зеленый мох постелью. Но однажды Геновева захворала, да так тяжело, что не могла и шевельнуться. И тут небо послало сильный ливень. В пещеру, укрываясь от дождя, забежало семейство оленей. Мать-олениха услышала, что в пещере плачет маленький ребенок. Она подошла к нему и напоила малыша молоком. С тех пор они стали жить все вместе большой семьей, Геновева, олени и маленький мальчик. Но однажды тишину леса нарушил шум людских голосов. Заливались хриплым лаем собаки, всхрапывали лошади. Олени кинулись прочь. Добрую олениху у самого входа в пещеру застрелил молодой герцог. Плакала олениха, и, услышав ее плач, из пещеры, тоже плача, вышел, ковыляя на неустойчивых ножках, крохотный мальчуган. Охотники оторопели. Герцог соскочил с лошади и вошел в пещеру. Там увидел он Геновеву, которую ангелы только что освободили от земных страданий; герцог горько плакал, да только поздно было, душа Геновевы уже отлетала к небесам, она только и успела вымолвить: „Вырасти его! Этот ребенок — сын твой!“ То были ее последние слова. Когда я кончала читать, все у нас плакали. Книгу нам подарил священник. Отец мой тоже плакал, верно говорю, плакал. А теперь я доверю тебе мою тайну. Ты спишь?»